Я широко раскрыл глаза. Вокруг меня все спали.
Так что же случилось? Великое преткновение.
Откуда взялась та сила? Осталась ли она во мне?
Иосиф не сказал о происшедшем ни слова. Мама тоже не спрашивала, как я это сделал. И, кажется, о воробьях, что ожили в день отдохновения, мы никогда не вспоминали.
Нет. Со мной никто об этом не говорил. А расспросить сам я не мог. И обсуждать это с чужими недопустимо. И невозможно остаться в Александрии и учиться у Филона в его великолепном доме с мраморными полами.
Надо быть очень осторожным в дальнейшем, ведь я могу ненароком неправильно использовать силу, способную убить Елеазара или оживить.
Да, одно дело радовать взрослых — Филона, учителя и других — быстрыми успехами в учебе; удивлять всех своими познаниями в Писании на греческом языке и на иврите — спасибо Иосифу, дяде Клеопе и дяде Алфею. Но эта сила — совсем другое дело.
Я начинал что-то понимать, но мне пока еще не хватало слов, чтобы выразить это.
Хорошо бы пойти к Иосифу, разбудить его, попросить помочь разобраться во всем. Но я знал, что он велит не спрашивать об этом — как велел не спрашивать про подслушанный нынче вечером разговор. А почему? Потому что эта сила, моя сила, каким-то образом связана с тем, о чем они беседовали и о чем говорил учитель, когда все вдруг замолчали и уставились на него. Да, все это связано.
Мне стало грустно, так грустно, что я чуть не заплакал. Это из-за меня всем приходится уходить отсюда. И хотя мои родные радовались, я чувствовал себя виноватым.
И все это придется держать внутри себя. Но я узнаю, что случилось в Вифлееме. Так или иначе, я узнаю, хотя и должен слушаться Иосифа.
А пока надо понять, что было самой сокровенной тайной в событиях сегодняшнего дня? Что было самым главным? Я понял: нельзя неправильно использовать свои способности. Нельзя неправильно использовать себя.
Меня сковал холод. Я как будто онемел и стал совсем-совсем маленьким. С трудом я натянул на себя одеяло. Сон. Он опустился ко мне, словно ангел.
Надо спать, когда все спят. Надо идти туда, куда все идут. Надо верить, как все верят. Я прекратил бороться со сном и перестал задумываться. Дремота побеждала меня. Мне так хотелось спать, что я уже не мог думать.
Снова закашлялся Клеопа. Он заболевал, и уже не в первый раз. В эту ночь по клекоту в его груди я знал, что болезнь будет тяжелой.
3
Через несколько дней в город пришло известие о смерти Ирода. Галилеяне и иудеи говорили только о ней. Как Иосиф узнал об этом раньше всех? К нам приходил учитель, требуя объяснений, но Иосиф ничего ему не сказал.
Мы работали допоздна, стремясь закончить начатые заказы. Мы доделывали двери, скамьи, арочные проемы, мы строгали, шлифовали, полировали, а потом относили готовые изделия на покраску. Затем надо было забирать их и устанавливать в доме людей, нанявших нас. Эта последняя задача нравилась мне больше всего, потому что я мог увидеть много разных комнат и новых лиц, хотя работать нам полагалось с опущенной головой, не поднимая глаз из уважения к хозяевам. Но все равно я видел кое-что. Узнавал новое.
Домой мы в эти дни возвращались затемно, усталые и голодные. У нас оказалось больше работы, чем рассчитывал Иосиф, но он не хотел покидать Александрию, не выполнив всех своих обещаний. Тем временем мама отправила письмо Старой Сарре и своим двоюродным сестрам, сообщая о нашем возвращении. Писал его под ее диктовку Иаков, а на почту мы сбегали вдвоем. Подготовка к отъезду делала нашу жизнь замечательной.
Соседи, узнав, что мы скоро покинем их, снова стали хорошо к нам относиться. Они приносили нам подарки — маленькие керамические лампы, глиняные чашки, отрезы ткани.
На общем совете семьи было решено, что мы поедем по суше, и запланировали покупку ослов, но в этот момент со своей постели поднялся дядя Клеопа и, натужно кашляя, сказал:
— Я не хочу умереть в пустыне.
Он буквально за пару дней очень побледнел, исхудал и даже не ходил со всеми работать. Больше он ничего не прибавил. Ему никто не ответил.
В итоге нас ожидало морское путешествие. Все понимали, что оно обойдется гораздо дороже, но Иосиф сказал, что так тому и быть. Мы поплывем в порт Ямния и успеем в Иерусалим к празднику, а потом Клеопе станет лучше.
Наконец настало время прощаться. Мы надели лучшие одежды из шерсти, обули на ноги сандалии, взвалили на спину тюки и мешки с вещами. Провожать нас пришла вся улица.
Лились слезы. Даже Елеазар пришел и кивнул мне на прощание, и я кивнул ему в ответ, а потом нам пришлось прокладывать себе дорогу в порт через самую плотную толпу, что я когда-либо видел. Мама подталкивала нас сзади, я схватил Саломею за руку, а Иаков все повторял, чтобы мы держались вместе и никуда не разбегались. Вновь и вновь трубили в трубы глашатаи, призывая один за другим корабли. И наконец раздался сигнал к погрузке на корабль, идущий в Ямнию, и еще один, и еще. Вокруг нас все кричали и махали руками.
— Паломники, — сказал дядя Клеопа. Он снова смеялся, как до болезни. — Весь мир направляется в Иерусалим.
— Весь мир! — взвизгнула Маленькая Саломея. — Ты слышал?
Я засмеялся вместе с ней.
Мы с ней пробирались, проталкивались, протискивались сквозь толпу, вцепившись в свои котомки, а над нашими головами кричали и жестикулировали мужчины, женщины льнули друг к другу, хватали нас за руки, притягивали к себе, и вдруг мы оказались перед сходнями. От неожиданности я чуть не упал в мутную воду.
Никогда раньше нога моя не ступала на доски палубы, и после того, как все наши тюки и мешки были сложены в одном месте, а женщины, взобравшись на них, начали переговариваться друг с другом из-под скрытых покрывалами лиц, мы с Саломеей убежали гулять по кораблю, удостоенные самой важной и строгой гримасы Иакова. Пригибаясь и лавируя между взрослыми, мы пробились к борту, откуда можно было увидеть порт и провожающих, которые махали нам вслед, что-то кричали и переговаривались между собой. Мы прижались к поручням и смотрели, не обращая внимания на то, что сзади нас все время толкали чьи-то животы и спины.
Мы видели, как подняли сходни, как забросили на корабль канаты, как последний матрос запрыгнул на борт и как стала увеличиваться полоса воды между нами и берегом, и вдруг нас качнуло — это корабль вышел в открытое море, и все пассажиры радостно закричали. Я обнял Саломею, и мы засмеялись от радости и от ощущения, что мы плывем.
Мы махали и кричали что-то людям на берегу, которых даже не знали, и они отвечали нам, и я чувствовал, что все вокруг меня полны счастья.
Сначала я думал, что Александрия вот-вот скроется из виду за кораблями и мачтами, но чем дальше мы отплывали, тем лучше я видел город — видел по-настоящему, как никогда раньше, и тихая боль утраты снизошла на меня. Не будь со мной восторженной Саломеи, я не был бы так счастлив. Но она стояла рядом — и я радовался вместе с ней.
Ветер подул сильнее, воздух наполнился чистым и свежим запахом моря, он пропитывал наши волосы и холодил наши лица. Мы в самом деле покидали Египет. Мне хотелось разрыдаться в голос, как маленькому.
Потом все вокруг закричали, чтобы мы смотрели на возвышающийся слева от корабля Александрийский маяк — как будто его можно было не заметить.
С берега я, конечно, много раз любовался на великий маяк. Но теперь мы проплывали совсем рядом с ним — и это ни с чем не могло сравниться!
Все головы были повернуты в одну сторону, люди указывали туда же, и вскоре мы с Саломеей тоже смогли хорошенько его рассмотреть. Он стоял на маленьком острове — гигантский факел, достающий до самого неба. Проплывая мимо, мы взирали на него как на святое чудо, удивленные и зачарованные.