— Но коммунистическая угроза была действительно велика. — Мэтью нажал на газ, сам удивляясь тому, что выступает в роли защитника. — Они вполне могли захватить власть в Греции.
— Я этого не отрицаю. Но за этим последовала страшная война. Тысячи людей были замучены, посажены в тюрьмы без суда и следствия. Некоторые казнены. Даже те, кто принимал участие в этой войне, не могут ее оправдать. Они просто о ней не говорят.
Машина, замедлив ход, подъехала к дому. Невысказанный отцовский гнев по отношению к старику так давно стал частью семейной жизни, что домашние уже не задавали вопросов. В последние несколько минут Алекс рассказал о своих чувствах больше, чем за все предыдущие годы, и, несмотря на то что многое в этом рассказе рассердило Мэтью, он решил воспользоваться этой возможностью.
— А ты не думаешь, что они делали то, что им казалось необходимым? Что все это уже в далеком прошлом, что они уже старики?
— А для тебя приемлем этот аргумент в отношении нацистов в Южной Америке? В отношении Милошевича или Караджича?
— Перестань, ты не можешь ставить их на одну доску.
— Я только хочу сказать, что их поступки не перестали быть ужасными лишь потому, что они оба теперь старики. Они совершили то, что совершили. И руки их до сих пор в крови. И не вздумай хоть на минуту поверить, что они отказались от прежнего образа мыслей.
— Вот здесь я с тобой не согласен. Фотис прожил в этой стране несколько десятилетий. Дед проводит все свободное время в саду. Что может понадобиться греческому правительству от этих стариков?
— Я говорю не о том, на кого они работают. Я говорю об их методах. Манипулирование и двойные стандарты — это та среда, которой они были вскормлены. У Фотиса это стало инстинктом, частью его натуры. Ему необходимо, чтобы все время крутилась какая-то интрига, какая-то схема: интрига в бизнесе, шпионская интрига — не важно. Он, как акула, постоянно в движении. Если он прекратит плести интриги, он тут же умрет.
— А дед?
— Он тоньше. Не думаю, что он получает от работы такое же удовольствие, как твой крестный, но он все еще работает по заданию греческого правительства или кого-то из его органов. Он присматривает за Фотисом, а также выполняет некоторые другие поручения. Не думай, что он приехал сюда только для того, чтобы повидаться со мной.
— Я не хочу этого слышать. Я не принимаю твои слова.
— Знаю. Не знаю только, как сделать, чтобы ты мне поверил.
Машина уже была у подъезда, Мэтью выключил двигатель, но ни один из них не пошевелился, чтобы выйти из машины. На лобовое стекло медленно наслаивались капли дождя, делая дом почти неразличимым; видна была только полоска теплого желтого света в кухонном окне.
— А почему икона у Фотиса? — спросил наконец Алекс. — Что с музеем?
— Владелица передумала. К ней поступило предложение от греческой церкви, и она решила, что икона должна быть у них.
— А он тут причем?
— Насколько я понимаю, они обратились к Фотису, чтобы он помог им в сделке. Он знаком с адвокатом, ведущим дело о наследстве. Кроме того, он помогает организовать транспортировку, поэтому икона пока побудет у него.
— А зачем?
— Ему? Чтобы ей молиться. Это священная икона. Считается, что она обладает чудесной исцеляющей силой.
— Старый дурак. Он считает, что нашел способ жить вечно? — Алекс был где-то на полпути между яростью и смехом.
— Она пробудет у него неделю или две, затем ее перевезут в церковь.
— Ну а какова твоя роль в этой истории? Ты ведь должен был произвести оценку для музея?
— Я это и сделал. И думал, что на этом все закончится. Но Ана, Ана Кесслер, продавец, она попросила меня проконсультировать ее.
— И Фотис тебя к этому подталкивал?
— Да.
— Значит, это ты уговорил ее заключить сделку.
— Нет, это было ее собственное решение. Правда, я ее и не отговаривал. И не сказал об участии в этом деле Фотиса.
— И ты никоим образом не оказывал на нее влияния?
— Если и оказывал, то только потому, что считал это правильным, а не из-за него.
— Ты спишь с этой девушкой?
Мэтью только вздохнул и откинулся на спинку кресла. В машине становилось прохладно, и захотелось войти в теплоту дома.