Я с радостью принял его предложение.
Мы наскоро собрались, взяли дорожную сумку, положили туда два яблока, два огурца, соль и фляжку с водой, Анна Алексеевна нам положила два бутерброда и вергунчиков[24].
Мы двинулись в путь, как на покорение вершин в Альпах.
Мы прошли каким-то садком, проулком, вышли на ровное поле, прошли тутовником и миновали баз для телят. Скоро перед нами был скифский курган, не очень большой и полураспаханный. Мы поднялись на него, и нашим глазам открылась полевая Кубань!
Нет, старые Кубанские казаки и теперь ещё держатся за старое и, оказавшись в степи, называют её ласково и бережно – стэп.
Мы стояли на вершине кургана и молчали, поскольку божественная панорама, которая открылась нам, слепила и разум наш, и глаза!
Направо и налево – моё почтение! – были поля, ровные, свежие, чистенькие, обласканные солнцем и людьми. Такие ярко горящие изумрудом и золотом поля на фоне ясного неба я видел лишь на картинах Ван Гога.
Слева было свекловичное поле, справа – кукурузное, чуть далее за ними – пшеничное и овсяное, а там далее – вика, горох, поле суданки, люцерны или клещевины, а у самого горизонта, точно уходя в небеса, простирались подсолнухи.
Всё это пело, искрилось, жалось к земле в любви и неге и, казалось, только ждало кисти художника!
– Каков наш стэп? Какова наша Кубань? – спросил меня Иконников.
– Гарная, гарная степь! – сказал с придыханием я. – Кубань, как невеста на выданье!
– Это мы ещё не дошли до нашей реки. Это Вы ещё не видели наш став[25], наш кут и наши зарои. Истинно вам говорю, что на земле для меня это единственный рай, из которого никто меня не может изгнать…
Иконников как-то вдруг присмирел и задумался, точно вспомнил про какой-то ларец, ключ от которого им утерян. Он сделал два шага с холма и вдруг покатился, точно он был крупный арбуз, покатился со смехом и гиканьем вниз к дороге. Я тоже пустился следом за ним.
Теперь мы шли, почти как два первых жителя рая, мы шли босиком по земле – тихие, странные, обувь наша болталась на наших плечах, мы шли по дороге через хлебное поле. Пахло злаками, черепашкой, молочком – пахло восковой свежестью спелого колоса.
Иконников размял один колосок и съел. Я сделал то же. Мы посмотрели друг другу в глаза и поняли: это наше причастие святыне Кубани.
Когда мы с Иконниковым сошлись довольно тесно, он стал теплей, как-то по-особому заглядывать мне в глаза. Мы часто теплыми летними вечерами сидели у него на терраске или на трёх небольших приступочках, курили, шутили, вспоминали Москву и подумывали, как бы это нам встретиться в столице и если не сходить вместе в Третьяковку, то попариться в Сандунах[26].
Иконников на глазах у меня оттаивал, как ледышка, пригретая солнцем. Он всё чаще, с интимными подробностями, стал говорить о себе. А однажды, сидя на крыльце, он закурил и, не глядя мне в глаза, стал говорить о Русском Севере: об Архангельских погостах, о Кижах, о Соловках, о Вологодчине и об удивительном уединённом Ферапонтовом монастыре. «Ведь вот что удивительно, – говорил Иконников, – фрески Дионисия, эти великолепные шедевры, сохранил нам Север, а в Москве все храмы с росписями Дионисия сожгли».
Потом он заговорил о Печоре и о Печорлагерях, которых, будучи в заключении, он поменял несколько.
Я глядел на него и слушал. Он говорил.
Я давно заметил, что для русского человека места «не столь отдалённые» становятся со временем как бы отдушиной, домом вторым или второй малой родиной. Часто русский человек вспоминает о чём-то дурном, каторжном, тёмном как о чём-то необыкновенно светленьком. Это, наверное, малоизученная или уж совсем непонятная сторона нашего национального характера.
Чехов говаривал в этой связи: «Русские не любят жить, русские любят вспоминать».
И это правда: мы любим то, что манит нас вперёд или тлеет погасшим углём позади, но мы равнодушны к тому, что сейчас.
Это, наверное, один единственный в своём роде поэтический феномен в национальном масштабе.
– Вы из Москвы, – сказал мне однажды Иконников. – Если хотите увидеть мой прежний цвет моих ранних работ, поезжайте в Малаховку. Там, среди кустов жасмина и высокой сирени, я некогда провёл два лучших года моей жизни. Там я без конца что-то писал, рисовал, замышлял мои фантазейные вещи. Там я делал эскизы моих будущих картин. Там у меня были друзья и мне прочили большое будущее… но, как видите, лазурный берег моего будущего перед вами.
Иконников презрительно сплюнул на землю.