– Вы техник-смотритель?
– Да.
– У нас к вам вопрос деликатного свойства (у художников один вечный вопрос – отсутствие крыши над головой) – такое дельце… есть на примете подвальчик… – и они указали адрес.
– И вам нужна мастерская, не так ли? – сказал я казённым тоном, глядя, наверное, круглыми, как пуговицы, глазами.
– Именно так, – отвечали они.
Я сидел, откинувшись на спинку стула, и раздумывал: эти молодые люди мне определённо нравились: в них было нечто эдакое… Да и потом, по совести говоря, мне бы эта сделка ничего не стоила. Тут в голове моей промелькнула мыслишка. Через минуту беседа полилась виноградным соком, а через две договор был скреплён словесной печатью, я только сказал назидательным тоном:
– Чтоб тихо-тихо, как мышки-норушки, – на том и расстались.
– А кто автор этой кошечки с собакой? – спросил, полагая, что сострил, юноша, стоя возле полотна, изображавшего девочку с собакой, и показывая на неё пальцем. Арондзон не ответил. Юноша опять спросил. Арондзон, явно закипая, сказал:
– Человек, который написал это, был не настолько остроумен, как вы, мой фиг-ля-ро, зато в Москве был намного больше известен, чем вы в тамбовской деревне (парень, надо сказать, был начинающий поэт из тамбовской деревеньки), ему прочили блестящее будущее, я не припомню имени, которое обрастало бы легендами с такой лёгкостью, как его. Он был создан для них, а это, зарубите на носу, – верный признак таланта!
Разговор невольно привлёк всеобщее внимание. Но Арондзон счёл его на этом исчерпанным и заговорил с кем-то об кустах, что красовались на подоконнике. Но мы стали спрашивать его о художнике, о котором шла речь. Арондзон был не в духе, заперся – и ни в какую!
Наконец, нервно прохаживаясь из угла в угол по комнате, он бросил несколько отрывистых фраз, будто бы пригоршню раскалённых углей:
– Этому человеку было отпущено многое… Судите сами: воображение самое бешеное, темперамент с каким-то отпечатком дикости, весёлость и беспечность характера, прожорливость ума, жертвенность, наконец. Не доставало ему разве только одной малости – образованности, впрочем, теперь это повсеместный дефицит. Но в нём это с лихвой покрывали: вкус, интуиция, виртуозность и изобретательность мышления. В институте – а он был курсом старше нас – ни о ком так не говорили, как о нём. Суждения были разные. Но то, что он художник милостию Божией, в этом, кажется, сомнения не было ни у кого.
– А где он теперь? Что он? Да и кто он такой, наконец? – посыпались вопросы, как горох.
– Его нет, или почти нет… – был ответ.
Арондзон как-то непривычно нервничал и замкнулся. Ему явно не хотелось продолжать рассказ. Через лицо его просвечивало нечто похожее на тёмное, невыводимое пятно, что некогда легло на его совесть.
Мы были заинтригованы и не уступали. Он упрямился и молчал. Мы взяли его приступом! Он сел на подоконник возле своих кактусов, закурил и, глядя в окно, начал медленно говорить, точно размышляя про себя:
– Это тёмное дело. Он влип в фантастическую, невероятную по своей нелепости историю. Я б много дал за то, чтоб не верить случившемуся… но это правда.
Была осень. Как-то, под выходные дни, выдался один из тех долгожданных дней, когда тянет за город. Мы шумной толпой, преимущественно из художников, двинулись в Абрамцево. Чёрт меня дёрнул затянуть их туда, к моему школьному товарищу. Он, как и мы, был художник, студент, только училища в Хотькове. Иконников – так имя человека, о котором речь, – где-то незаметно присоединился к нам, и от этого тотчас в нашей компании посветлело.
День был самый ясный и солнечный, как это бывает под занавес бабьего лета. Паутинки тонкими струйками неслись по воздуху. Падал, как завороженный, лист. Хотелось дышать полной грудью и молчать. На душе было тихо и празднично – ничто, казалось, не предвещало беды. Не надо говорить, что такое погожий октябрьский денёк в Абрамцеве! Те, кто знал Иконникова, сочли его в этот день сошедшим с ума. Он точно летал на невидимых крыльях. Никогда, ни до, ни после, я не встречал человека, который с каким-то пантеистическим наслаждением, с каким-то религиозным умилением говорил о природе. (Хотя в наше время экологических катаклизмов это несколько смешно). Но Иконников был неукротим. А виды, действительно, открывались один краше другого. Иконников упивался ими! Видно, чувствовал, что видит их в последний раз…
– Он что, умер? – спроси кто-то. Арондзон замолчал, давая понять, чтоб его не перебивали. Затем продолжал: