– В тот вечер мы долго не могли угомониться. Выпили по рюмке или две какой-то дряни. Кто-то притащил гитару. Между тем, был вечер. Начинало смеркаться. Прямо к забору подскочил мотоциклист, парень лет 17-ти, товарищ моего товарища. Чёрт дёрнул Иконникова перекинуться с ним словечком-другим. Мы оглянуться не успели, как паренёк сидел возле забора, а Иконников на мотоцикле – а это, надо сказать, была новёшенькая «Ява»! У него никогда не было тяги к мотоциклу, да и вообще к какой-либо технике, и это было для нас новостью. Мы глядели на него, вытаращив глаза. Иконников был по линии отца из каких-то казаков. Видно, что-то казачье пробудилось в нём и, оседлав металлического скакуна, он ощутил себя на лошади! Мотоцикл заревел и сорвался с места, точно как скакун! Иконников резко развернулся и, скривив нечто похожее на улыбку, во весь рот, помчался навстречу своей гибели.
– Он что, разбился? – не выдержал наконец я.
– Как художник – да! Или почти да…
Прошёл час, Иконникова не было. Мы стали строить всякие предположения. Прошло два: как в воду канул! Каким-то жутким холодком свершившегося потянуло из сумрака, куда мы вглядывались: дело неладно!
На другой день, утром, мы всё узнали.
В тот вечер на шоссе, что взбегает на холмы Абрамцева, неизвестно кем был сбит неизвестно чей ребёнок 12-ти лет. Почти тотчас выяснилось, что это дочь лица, имевшего связи чуть ли не в ЦК… Видно, немилостивый рок занёс несчастного ребёнка в тот вечер далеко от дома. Девочка лежала на земле и, не приходя в сознание, скончалась. Искорёженный велосипед её валялся подле. Иконников издали, разумеется, не мог различить всего этого, но, чуть не задев велосипед, он боковым зрением зафиксировал два силуэта в милицейской форме. Один стоял у дороги с каким-то окаменением в лице, точно дивясь самому себе. А второй, подалее, склонялся и точно щупал что-то, промеж сапог его промелькнули две колготки… Иконников пролетел мимо. Эти два типа увязались за ним. Иконников начал улепётывать и петлять. С четверть часа продолжалась гонка. На вираже Иконникова занесло, он был отброшен на обочину и, как бритвой срезав гравий, полетел в кусты. Как два коршуна, эти двое впились в него. Вся жуткая тень происшедшего пала на него. Началось следствие. Фатальное стечение обстоятельств или судьба? Не знаю. Но Иконникову грозил немалый срок.
На суде Иконников держался с поразившим всех самообладанием. Его глаза, казалось, соединились с чем-то из области печоринского предопределения «чему быть, того не миновать». Но когда ему давали слово, его голос приобретал какую-то власть над залом. Даже судьи, привыкшие глядеть на всё выпуклыми, как баночки из-под майонеза, глазами, казалось, дрогнули, когда Иконников твёрдым, без единой трещины голосом говорил:
– Я ни в чём не виноват! Девочку сбил не я! Те, что показывают на меня, уже были возле неё…
Дело явно было шито белыми нитками. Мы были в шоке. Ректор, декан и профессор, в классе которого был Иконников, хлопотали – не вышло. Приехали родственники, подсуетились – не помогли! Отец погибшей, в свою очередь, давил как 100 тысяч невидимых прессов. Дело торопились закрыть. Иконникова не стало. Спустя с полгода один из тех типов, что показывали на Иконникова, раскололся…
Хуторские пасторали
Прошло несколько самых трудных лет в моей жизни. Москва меня жгла и давила, зло отталкивала и влюбила в себя! Во мне, как в натянутой пружине, что-то лопнуло: я бросил ЖЭК и перебрался в Купавну. Там я работал то сторожем, то дворником, то садовником на частной даче. В свободное от работы время я много писал, рисовал.
В Москве я появлялся урывками, чтобы посмотреть какую-нибудь выставку или сходить в Пушкинский музей посмотреть Ван Гога или Гогена. С М. Арондзоном я связь не терял. Скоро в моей витиеватой судьбе стали намечаться более чёткие очертания, я влюбился: в Купавне у меня появилась невеста по имени О. (в моих записках она Алина). Она художница. Но и тут на моём горле я почувствовал словно удавку: родители Алины – люди очень набожные и не могли нас благословить с бухты-барахты.
Так время шло и уходило в песок, я смертельно устал обивать чужие углы, нервы мои были истощены, позади была сумасшедшая зима, с семейством Алины наметилось отчуждение, в голове всё отчётливей рисовались неясные перспективы. Мой внутренний голос требовал: прочь из Москвы! Был подходящий случай взять отпуск или что-то наподобие этого. И вот я на Кубани.
Я приехал в станицу С** рано утром. Солнце, непривычно большое и красное, висело над тополями. На перроне улыбался во весь рот мой приятель О. А. Мы обнялись. Он взял из рук моих чемодан и сунул его в запылённый «Москвич». На отдалении, в километрах 3-х, виднелась обнесённая пирамидальными тополями станица. «Поедем в объезд, – сказал О. А., крепче ухватясь за руль, когда мы свернули с асфальтированной дороги на просёлок, – привыкайте к кубанским чернозёмам». Я оглянулся.