— Опяяяять, — проныл я, наморщив нос. — У тебя есть? — обратился я к безмолвствующему Профиту.
— Не сейчас, — обывательски заявил он, так обычно отмахиваются от назойливых приятелей.
— Чёрт тебя подери с твоим портящимся характером! У меня две грёбаные пилюли, а Камбала в пяти часах езды на юг! — разозлился я. — У тебя есть или нет? — я уставился на него, хмуря брови, — не говори, что у тебя нет.
— У меня… — он намеренно сделал долгую паузу, издеваясь надо мной, изучая скорость моих реакций. Зря. — Есть, — тихо ответил он и подтянул до локтей полосатые митенки. — А на что ты готов ради банки икры? — спросил он, хитро склонив голову на бок и растянув тонкие губы в широкой ухмылке.
Я напряг желваки на лице, пытаясь осознать, к чему он клонит. Если он намекает на то, чтобы я продал себя ради вшивой банки, то пусть обломается вместе с этой стервой Камбалой!
— Да мне насрать! — заорал я. — Я здесь нафиг всё разрушу, если захочу. Мне вообще фиолетово, в кого я могу превратиться! Жил как-то без вашего религиозного опиума — проживу и сейчас! — Я швырнул жестяной банкой в Профита.
Та ударилась о его грудную клетку и отлетела на пол, раскрылась, а две последние икринки укатились под пианино.
— Иди к чёрту со своими опытами надо мной! Я — не долбанная морская крыса, вон, бери этого, — я указал на Биню, копошащегося в коробке, — и экспериментируй!
— Ну, каков мудак! — возмутился Биня Свининов, высовываясь из прорезанного окошка.
— Ненавижу тебя за это, мелкий засранец! — пролаял я Профиту и, стремительно схватив вещи с табуретки, пулей вылетел из кухни, а затем и из квартиры, на ходу всовывая босые пятки в кеды.
Прыгающим по ступенькам теннисным мячом я выкатился на улицу. Гнев во мне растопил оставшиеся льдинки самообладания и спокойствия, а палящее солнце опалило кожу. Я, как заведённая игрушка, ринулся вперёд, спотыкаясь о прохожих, налетая на столбы, пересекая перекрёстки на неположенный пешеходам свет. Красный свет вёл меня куда-то. Им налились белки моих глаз. Им окрасились мелкие сосуды на внутренней стороне ладоней. Я, как ледокол, упрямо пёр сквозь каменные льдины города. Но, как и у любой механической игрушки кончается завод, так произошло и в моём случае. Несмотря на отсутствие привкуса икры во рту, я сумел приглушить свой нарастающий всеобъемлющий гнев, переключиться на то, что творится за пределами моего организма. Солнце поджаривало меня, как цыплёнка табака. Голову пекло! И если учесть, что изнутри меня работала своя высокоэнергоёмкая печь, разгоралось внутреннее солнце, я осознал, что всесторонний пожар спалит меня до того, как я успею что-либо сделать, превратит в уголёк, а черти, смеясь, раздавят меня и растащат по всему городу на своих копытах и пальцах. В целях самосохранения я нашёл спасительную тень на противоположной стороне тротуара и следовал ею. Только сейчас я заметил, что не так с этим городом. Здесь не росли деревья. Они не занимали квадрат земли, вытесанный в мантии асфальта, они не склонялись, укрывая людей от солнца, не ласкали дома зелёной листвой, не прижимались к ним любовно, не прятались в узких колодцах дворов, шелестя перед окнами. Улицы были лишены их. Я представил себе изгнанные деревья, печально покидающими город. Под ветрами и дождями, а теперь под палящим солнцем дома одиноко тёрлись боками, громоздились друг на друга, увлекали узкими проулками и подворотнями, соблазняли прохладными парадными, вели по брусчатке и плитке линейных улиц, предлагая заглянуть в лавочки, магазинчики, кафе, книжные, рестораны и летние веранды. Первые этажи пестрели вывесками, оконные стёкла хвастались приятным внутренним убранством и атмосферой. Я ощутил во всём теле сильнейшее нежелание двигаться по жаре, решив переждать её, а заодно и подкрепиться, пошарил в карманах. Мятые купюры, пропитанные потом и от того влажные, хранились в заднем кармане джинсов. Я извлёк их и мельком подсчитал сумму. Хватило бы на сытный обед даже в приличном московском ресторане. Питер же давал мне гигантский выбор и настоятельно не рекомендовал ограничиваться сетевыми забегаловками. Уверенной поступью я направился во двор дома композиторов, куда меня завлекла вывеска, обещавшая всякому входящему уют, комфорт и тепло, а в подарок, возможно, и «тёплые обнимушки».
— Уж тепла мне более чем не хватает, — цинично заметил я, но прошёл под арочные своды и попал в ухоженный двор, навевающий нереальные воспоминания из жизни академических художников, проводивших свои юные годы под испанским или итальянским солнцем, где они писали заросшие виноградниками стены, бурное цветение и лазурные берега. Здесь их картины оживали.
Не хватало лишь морских берегов и заката, но я знал, что они есть… Они где-то там… за длинными заборами на Приморской, а для заката ещё рановато. Здесь под тенистыми навесами, утопая в зелени и цветах, стояли круглые стеклянные столики и стулья с мозаикой на спинках. Усевшись в тени и, заказав у самой приветливой в моей жизни девушки бизнес-ланч, я расслабился, смутно припоминая, какого рода «бизнес» привёл меня в северную столицу. То, что она северная, сейчас совершенно не чувствовалось, а нетерпящее отлагательств дело висело надо мной «невыстрелившим ружьём» или «домокловым мечом». Одно должно было выстрелить, второе обрубить кажущееся благополучие. Всё в моей бушующей жизни казалось призрачным, как в той песне, предостерегающей держаться мига… между прошлым и будущим. Я так и делал. Не ворошил прошлое, живя настоящим. Но я ничего не мог поделать, когда в мой миг врывалась конопатая гарпия. Я делал вывод, что чем дольше я буду прохлаждаться, тем быстрее ружьё выстрелит, а меч сорвётся и отсечёт один из органов, отвечающих за чувственное восприятие. Превращаться в расцвете лет в чувственного и эмоционального импотента не хотелось. Я ведь ещё не настрадался до катарсистического оргазма.
Я вспомнил, что в Питере у Соррел жил какой-то друг, брат или «близкодальний» родственник. Я ведь даже видел его фотографии в соцсетях. Он работал в неформальном магазине. Что-то крутилось в воспоминаниях, но механизм в моих мозгах пересох от изнурительного пекла. Колёсики, скрипя, вращались, но напряги я их сильнее, они застопорятся окончательно. Им не помешала бы смазка психотропным нейролептиком, но средство у меня иссякло. Связь между психотропным средством, икрой и Профитом побудила к размышлениям о последнем. Пожалуй, я был слишком груб с ним сегодня. Наговорил всякого… И про «ненавижу» — это уже перебор. И даже, если разобраться, само слово всегда вызывало у меня неподдельный страх, потому что являлось антагонистом любви. И по логике… сканворд с ненавистью разгадывался просто — на раз-два, но признаться в антагонистических чувствах — тоже перебор. Да и с другой стороны Профит должен прекрасно понимать, что восприятие моё было в изменённом состоянии. И с каких это пор он начал так вызывающе себя вести? Неужели действительно хочет быть человеком? Пробует на вкус человеческие эмоции? Спорит? Подстрекает? Экспериментирует со мной? Я рассуждал, когда передо мной со звоном поставили большую тарелку с куриными котлетами и картофельным пюре.
— Конечно, — произнесла улыбчивая официантка, — он ведь учёный.
С вилкой в руках я застыл над своей тарелкой и уставился на девушку-официантку, вдумываясь в её сиюминутную тираду, но вовремя заметил, что за соседним столом компания дружно рассмеялась и продолжила разговор. Я отхлебнул красного домашнего морса и счёл происходящее паранойей, а сказанное — относящимся не ко мне и услышанным случайно. Я съел свой обед, оставил в конверте, специально разрисованном для этих целей, деньги и ушёл. Солнце было ещё высоко, оно играло в волосах проходящих девушек, оно бликовало в зеркалах автомобилей на Невском проспекте, освещало балконы, врывалось в открытые окна и золотило античные скульптуры на крышах. Афина, я подумал, что это Афина… Прекрасная античная богиня в шлеме, сейчас она закрывала щитом измождённых от солнца, в пасмурную погоду она защищала их от дождя и молний, зимой от ненастья. Она величественно белоснежна, как глыба льда на фоне лазурного неба и большого клубящегося белого облака. Я тоже спрятался в тени её щита и дома, на крыше которого она восседала. Я блуждал по улицам, желая заблудиться, потеряться в шумном городе в высокий туристический сезон, я хотел бы испугаться Питера и убраться восвояси, но он завораживал меня своим неповторимым стилем и духом. Я шёл в толпе людей, почему-то впервые ощущая себя не одиноким, нас сближали тесно жмущиеся дома, я дышал в чьи-то спины, натыкался взглядом на татуировки, детали костюмов, слышал незнакомую речь. Я крутил головой во все стороны, когда в фиолетовой тени одной из арок, ведущей в придаток улицы, показалось ярко-рыжее свечение. Пятно волос мелькнуло в лучах солнца и скрылось. Сердце моё предательски «ойкнуло», я метнулся в арку за пятном рыжих волос. Арка была пуста за исключением граффити на стене. Словно обведённый белым мелком труп, с облаком слов над головой, этот силуэт, странным образом, походил на мой собственный, а надпись, вылетавшая из его рта печатными буквами, спрашивала: «Куда ты идёшь?». По стенам прокатился смех. Я ринулся дальше, лучи ударили в глаза, пряча от меня фигуру с щавелевыми волосами. Она играла в прятки, вбежала в следующую подворотню, маня лукавым смехом, а я проворно преследовал её. В мрачном тенистом дворике пахло кошачьим мускусом. Я прошёл на середину и поднял взор к далёкому синему небу, ощущая, что стою на дне ущелья, а скалы тёмными расселинами окон смеются надо мной.