— Да так, — неопределенно ответил сын.
— Что ж пропал-то?
— Ранен был, болел. Память потерял.
— Многие теряют-то, — заметил отец сочувственно и даже одобрительно. — Я тоже плохо все помню. Это сколько ж ты лет пропадал?
— Двадцать будет, — сказал сын.
— И как же ты?
— Подобрали добрые люди, чужое имя дали. Я с ним пообвыкся.
— И чего ж, не помнил ничего? — спросил старик без удивления.
— Ну как, помнил чего-то… Но мне, отец, нельзя помнить-то было.
— Да и я уж много не помню, — опять сказал отец. — Ростов забыл почти.
— А мама где, отец?
— Мама к соседям пошла. Придет счас. Или сходи за ней.
— Не надо. — Сын присел рядом с отцом на скамью. Проступило в них сходство, да наблюдать было некому. Оба были смуглолицые, светлоглазые, пустые и светлые были их глаза, у сына тоже начинали седеть усы, а руки были меньше отцовских и мягче. — Не хочу, чтоб знали тут. Не надо.
— А и то, — сказал отец и после молчания добавил: — Сапожничаю вот.
— Ну и я вроде того. Я денег привез.
— Хорошо, спасибо, — сказал отец. — Вообще все есть так-то. Сейчас появилось все, это раньше не было. Мать придет, супу поешь.
— А что Оля, отец? — спросил сын.
— Оля померла в Ленинграде, в Ленинград поехала и померла.
— А помнишь, Анна, Анна такая была, я привозил ее в шестнадцатом году?
— Анну помню, — твердо сказал отец. — Помню, была. Так она была у нас.
— Когда? — спросил сын, стараясь ничем себя не выдать.
— Так лет пять назад. Она и сказала, что ты жив, большой человек стал.
— А сама потом куда?
— Не знаю, адреса не оставила. Она замуж вышла. Она у нас еще в Тамбове была.
— Что ж ты в Тамбове делал?
— А у брата жили, дядьки твоего. Его сын женился потом, мы в Тулу съехали, тут у матери двоюродная сестра. Она померла потом. Много померло.
У прохожего мелькнула мысль — уйти, не дожидаться матери, но мысль эта была подлая, не для того он так долго искал ее. И он сидел на лавке, чужой человек, с чужим, в сущности, стариком, с которым и говорить было не о чем, потому что, побывав приказчиком и хозяином собственного дела, он побывал потом беженцем, конторщиком, плотником и вот сапожником, и ни одна его новая жизнь не была настоящей, а настоящую он забыл. И когда мать в тесной, нечистой комнатке кормила его супом, гость напрасно искал следы детства, вещи оттуда — ни одной не было. Мать сидела напротив и сухими глазами смотрела, как он ест. На улице все сильней припекало, есть ему не хотелось. В комнате много было мух.
— Мама, — спросил он, — а помнишь, конь у меня был деревянный, рыжий? Седло зеленое?
— Не помню, — сказала мать. — А, был, да.
— Прости, что я не писал, — сказал гость. — Я двадцать лет почти не помнил ничего.
— Я ждала, ждала, — сказала она, — потом перестала.
— Я денег привез, буду присылать, — сказал сын.
— Ах, да что, — сказала она. — Нам много ли надо?
Он искал хоть тень былой интонации, хоть голос, хоть что-то от ее прежнего запаха, — но ничего не было, все было другое. Какую же вам книгу, подумал он, какую еще книгу? Что можете вы сделать с этим? Он не знал, к кому обращался, а «это» было слишком велико и вместе с тем слишком понятно, чтобы его разъяснять. Вообще ничего не надо было больше разъяснять, и ничего не было нужно.
— Я денег пришлю, мама, — сказал он.
— Да ничего не надо, все есть. Ты раньше бы писал, — сказала она, — я раньше ждала, а ты не писал, я перестала. Мне друг твой написал, убили тебя. Но я ждала, потом только перестала.
— Я книгу допишу, пришлю, — сказал гость.
— Допиши, — сказала она, — пришли. Сосед говорил, будто с портретом напечатали, будто похож. А я смотрела — не похож. Глаза другие, весь другой.
Эммаус, вспомнилось ему. Апостолы не узнали его по дороге в Эммаус. Между тем он был тот же самый, просто умер, но ведь жизнь на этом не кончается.
— Пумпончик, — сказала мать. Он вспомнил: до шести лет был пумпончик, шапочка голубая с пумпончиком. Ничего больше не осталось, и пумпончика давно не осталось.
— Пойду я, — сказал он.
— Женился? — спросила вдруг мать.
— Женился.
Он достал фотографию Манюни с сыном, держащимся за ее юбку, и дочкой на руках.
— А хорошие какие, — сказала мать, но в гости привезти не попросила.
— Я приеду еще.
— Приезжай, конечно, — сказала она. — Ты слышал, Оля умерла?
— Да, отец сказал.
— В Ленинграде.
— Да.
— Тогда не было ничего, — сказала она, — теперь все есть.
— Да, теперь все есть.
Он постоял еще в центре песчаного квадрата земли, среди мальв и табака, и вышел на улицу героя Смирненкова. Улица героя упиралась в лес, он пошел в лес, оттуда тропинка вывела его на сухой желтеющий луг, потом на берег обмелевшего озерца с расщепленным сухим деревом на краю, и тут он некоторое время стоял, щурясь.