Время ничего не значит. Оно расплывчато. Вести подсчёт нет смысла.
Иногда я пытаюсь сфокусироваться на луче света, изредка проникающем сквозь грязное окно, чтобы определить день сейчас или ночь. Но долго этим заниматься не получается. Чем сильнее я фокусируюсь на свете и времени дня, тем более отчаянной и подавленной становлюсь. Что, в последствии, переходит в злость. А потом в истерику.
Затем я заново считаю.
Один.
Два.
Три.
Четыре.
Встав, вытираю глаза. Вся вода у меня закончилась, поэтому я стараюсь не думать о том, как пересохло в горле. О том, что язык прилипает к нёбу, а щеки изнутри напоминают наждачную бумагу. Я пытаюсь облизать губы, которые уже начинают трескаться и кровоточить, но это не приносит мне облегчения.
Я спешу к дальней стене рядом с дверью. И слышу стук снаружи. В этом я полностью уверена. Слишком уж он реален, чтобы быть иллюзией.
Верно?
— Я слышала. Я знаю, что слышала, — бубню я. Больно говорить. Сухой, надломленный шёпот еле слышен.
Я прислоняюсь ухом к деревянной панели и жду.
И жду.
Жду и жду.
Когда в ушах начинает пульсировать, а в ногах жечь от того, что я слишком долго сижу в одной позе, я поворачиваюсь и прислоняюсь другим ухом.
Тишина.
Ничего.
Пытаюсь не рыдать. Пытаюсь не кричать.
Но я балансирую на грани. Готова сорваться в любой момент.
Поэтому в этот раз я даю себе волю. Я кричу. Несмотря на то, что горло жжёт.
— Я знаю, что ты там! — кричу я изо всех сил.
Отпрянув назад, поворачиваюсь лицом к центру комнаты, и ударяюсь спиной о твёрдую стену. Я морщусь от боли, но от этого снова чувствую себя живой.
Я чешусь спиной о раздробленную древесину. От этого разрываются коросты и едва зажившие раны, покрывающие мою кожу.
Это больно. Я чувствую кровь. Но не останавливаюсь.
Думаю о том, как молилась моя мать. Думаю о трости и бессмысленных призывах о спасении преподобного Миллера.
— Спаси эту искажённую!
Мать стоит в углу комнаты, склонив голову. Они ни разу не взглянула на меня.
— Я не люблю тебя. Никогда не любила!
Изображения мелькают в голове. Туманные воспоминания. Они реальны? Происходили ли они когда-нибудь на самом деле? Или я всё это вижу в бреду от истощения и жажды?
Я сидела за рулём маминой машины и везла нас в церковь. Она не разрешала мне открывать окно или слушать музыку. Мать ненавидела шум, поэтому я ехала в осуждающей тишине.
Она раздавала приказы:
— Ты едешь слишком быстро! Притормози на этом повороте!
В машине мы были наедине. Только она и я. Она никому не позволяла присутствовать на «специальных» встречах со священником. Она резервировала этот ужас только для меня одной.
Если я сосредоточусь, возможно, мне удастся убедить себя в том, что мы едем куда-то развлекаться. Вместе.
Я представляла, что мы едем на побережье. Я всегда хотела поехать на пляж. Но моя семья не из тех, что выбираются на пляж на выходные.
Может быть, мы бы прогуливались по песку, поедая мороженое. Мама бы спросила меня о школе, а я бы рассказала о книге, которую читаю. Мы бы смеялись над тем, как волны облизывают наши ступни, и она бы обняла меня рукой. Я бы тоже обняла её.
При этой мысли я чуть не улыбнулась.
Как сильно мне хотелось, чтобы такой была наша жизнь.
Тогда я могла бы быть благодарной за внимание и не бояться её.
Я быстро заморгала и покачала головой, прижав тыльную сторону ладони к глазам. Голова болит. Что-то не так.
Мать никогда не позволяла мне водить её машину.
Это было не так…
Тук.
Тук.
Тук.
— Эй! Привет! — кричу я.
Молчание.
Ничего.
Пустая, бесконечная тишина.
Я снова и снова кручу серебряное кольцо на пальце. Это помогает сконцентрироваться. Помогает улыбаться, даже когда я совсем в отчаянии.
— Эй! — снова кричу я в пустоту.
Бессмысленный, бесконечный мрак.
— Я теряю рассудок и начинаю разговаривать сама с собой. Великолепно, — бормочу я. Хлопаю ладонью по древесине.
— Просто скажи хоть что-то! Если ты там, пожалуйста, дай мне знать! — я прижимаюсь лбом к стене. — Просто дай мне знать, что я здесь не одна.
Я стою там даже после того, как свет, падающий от окна, тускнеет, а жара сменяется прохладой.
Я не шевелюсь.
Жду. Звука. Маленького знака, что там кто-то есть.
— Пожалуйста!