— Шелест дал тебе шанс разобраться в самом себе. Сможешь ли ты его использовать — вот вопрос.
Шипение лампочки, поглощающей влагу сквозь треснувшее стекло, стало совершенно явственным в наступившей тишине, даже гомон обывателей рынка и шорох падающих снежинок затихли, давая простор мечущимся внутри меня, как стая ополоумевших бабуинов, мыслям.
— Вы будете брать или нет? — резким голосом спросила продавщица.
Лампочка, исчерпав свой ресурс, звонко лопнула. Я взял абхазских мандаринов. Человека, заговорившего со мной, звали Олег Ершов.
Подъезд был темным и грязным, как, впрочем, и у меня дома. Это и был мой дом — просто мы с Олегом никогда не встречались.
— Осторожнее, здесь кошки насрали, — предупредил Олег, поднимаясь по лестнице.
Я осторожно ступал, но нужно было еще и осторожно дышать, чтобы не потерять сознание от запаха.
— Сюда. — В темноте Олег нащупал замочную скважину, открыл дверь, держащуюся не на петлях, а на честном слове. — Заходи, располагайся.
Я вошел в тесную прихожую, поставил на пол сумки с продуктами. Хозяин квартиры, не став раздеваться, уже чем-то гремел на кухне. Я начал было снимать ботинки, но передумал. В квартире ходили такие сквозняки, что сдувало пыль с плинтусов, да и линолеум на полу почернел от грязи. Признаться, не думал, что кто-то может жить хуже, чем я. Оказалось, мне тоже свойственна узость взглядов.
— Как это мы раньше не встречались? — спросил я.
— Встречались, просто ты меня не замечал, — ответил Олег. — Иллюзионщики, вы все такие. Да я и не обижаюсь. У меня своя жизнь. Только вот в доме этом жить последнее время стало невозможно — то сосед сверху водой зальет, то подростки за стеной музыку ночью врубят, другой сосед днем и ночью евроремонт продвигает, в подъезде одни алкаши толкаются, тут еще пожар был — никаких нервов не хватит все это терпеть.
— Я понимаю. Сам начал это замечать. Хотя пожара не помню, — сказал я.
— Ладно, не бери в голову, — отмахнулся паренёк. — Сейчас яйца отварим, лучку почистим. Давно я не ел по-человечески. И мандарины люблю, ты давай их сюда, закусывать будем. И артишоки тоже — под водку все пойдет.
Он нарезал ломтями душистый ржаной хлеб, насыпал соли в блюдце рядом с горкой белых луковых колец, с хрустальным звоном выставил на стол две бутылки.
— Чем хорошо по зиме отовариваться — водку охлаждать не надо, — заметил Олег практично. — Картошечку я уже поставил — булькает, родная. Скоро поспеет. Давай за знакомство, что ли.
Я осторожно взял стакан, на дне которого плескалась прозрачная жидкость. Следуя примеру Олега, оглушил стопарь одним глотком, затем обмакнул в соль кольцо лука и отправил в рот на ломте хлеба. Короткий приступ жжения в горле и тошноты сменился приятным горением — струйки огненной воды, смешиваясь с кровью, потекли по окоченевшим членам тела.
— Я с утра батрачил, — начал рассказывать Олег. — Прикинь, мешок цемента в пятьдесят кило на девятый этаж волочь! Но это фигня, вдвоем таскали. А вот мониторы и принтеры переть на руках — это чистый культуризм. Они ж тяжелые, как камни, и нести неудобно. У меня все плечи ломит. После работы сели чай пить с ребятами — так я чашку до рта донести не мог, клевал из блюдца, чисто голубь.
Мы синхронно взяли по вареному яйцу; Олег, хрумкая луком, начал чистить яйцо, отслаивая скорлупу от белка.
— А заплатили натурой — выдали каких-то маек три штуки, — продолжая рассказ, он распахнул куртку, под которой оказалась футболка с неразборчивой надписью. — Одну я себе оставил, остальные загнал. Полдня на рынке стоял, думал, дуба дам. Как раз продал, когда тебя встретил.
— Так откуда ты знаешь Шелеста? — спросил я, налегая на закуску.
— Он же меня вытащил, как и тебя. Глаза открыл, так сказать. Дядя Морфиус, блин! Не то чтобы я был ему благодарен, но жизнь вообще тяжелая штука. Не уверен, что лучше — жить в дерьме и видеть вокруг дерьмо или обманываться, думая, что видишь леденцы и карамельки.
— Честно сказать, по такому раскладу лучше вообще не жить, — вырвалось у меня.
Олег шмыгнул носом, грустно качнул головой.
— Ты не спеши. У тебя, может быть, еще есть шанс что-то сделать. Это мне уже без разницы...
Он налил еще стакан.
— Выпьем, бедная старушка, выпьем с торя — где же кружка?
Мы чокнулись и осушили. По телу пошла теплая дрожь. Олег оперся о стол, его глаза сбежались в кучку и улеглись у переносицы, как приткнувшиеся к мамке щенки.
— Щас спою, — сказал он хрипло, вставая из-за стола.
— Может, не надо? — спросил я.
— Надо, Славик. Музыка лечит.
Он, шатаясь, вышел из кухни, являвшейся, судя по всему, основным местом обитания — остальная квартира выглядела совершенно разгромленной, — и вернулся с гитарой. Потрескавшийся корпус был покрыт темными пятнами, лак кое-где отстал и свивал полосками. Струны безобразно дребезжали, но стоило Олегу взять пару аккордов на расхлябанном инструменте, и я понял, что после водки слезы польются из глаз даже под звон бьющихся тарелок.
Олег запел, и я почувствовал, что проваливаюсь куда-то в другой мир. Открываю большую, темную и тяжелую дверь и ухожу по пустынному коридору, ухожу в никуда, где нет ни страхов, ни забот, где насморк и мокрые носки не доставляют ни малейшего неудобства, где с людьми не надо общаться, потому что их просто нет, где душа не болит и не ноет, потому что ее тоже нет, и где есть только музыка и созданный ею мир, созданный из слез и видений, а человек — всего лишь камертон, звучащий и не испытывающий ничего, кроме восторга, от своего звучания...