На низших ступенях развития сознания, в царстве животных, инстинкты действуют как бы механически, отвечая на раздражения рефлексами, при чем эвдемонологические иллюзии не играют какой бы то ни было побудительной роли. Только с повышением сознания присоединяется к инстинктам, как телеологическое дополнение, стремление к счастью, которое должно служить к тому, чтобы побороть пробуждающийся вместе с сознанием эгоизм и его нежелание принести требуемые инстинктом индивидуальные жертвы. Так, напр., иллюзия счастья, заключающегося в половой любви, заставляет даже самого эгоистичного мужчину обзавестись семьей, так же, как тщеславие заставляет исполнять его с усердием трудные обязанности службы. Они исполняют свое назначение, пока или иллюзия счастья, вытекающего из любви к детям, или же долг и привычка не побудят их дотащить до конца взятое на себя, полезное для общества бремя.
В той же мере, в какой с повышением сознания усиливается сознательный эгоизм, его жажда к счастью, должны прежде всего для поддержки равновесия усиливаться также эвдемонологические иллюзии инстинктов. С ростом чувства солидарности, со вступлением с готовностью на жертвы отдельного члена в индивидуальности высшего порядка, одним словом, с нравственным образом мыслей создается дальнейший противовес эгоизму. Сама нравственная воля развивается сначала в формах чувственной морали и нравственных инстинктивных потребностей и остается, вследствие этого, более или менее связанной с эвдемонологическими иллюзиями. Со временем она переходит от форм субъективной естественной морали к формам объективных моральных принципов и находит для последних в метафизических моральных принципах основания объективной обязательности, которые освобождают ее совершенно от эвдемонологических иллюзий. Самым действительным противовесом эгоизму и эвдемонизму, кроме того, является теоретический, эвдемонологический пессимизм, т.-е. убеждение, что счастье недостижимо для человека, что оно тем дальше от него, чем усерднее он его добивается, и что ценность мира, жизни и ее сокровищ измеряется совсем другим масштабом, чем наслаждением, которое ими дается или обещается. Важно то, чтобы убедиться в том, что цель жизни должна быть иной: не слепой борьбой за существование, не повышением без направления и не стремлением к счастью отдельных существ. С точки зрения наслаждения вся жизнь — иллюзия, так как она не дает того, что обещает. Если приложить ко всему масштаб наслаждения, то «все — суета», как бы ценно все ни было в другом отношении. Уничтожая эвдемонологический оптимизм, как коллективную иллюзию, подрывается в корне эвдемонистический эгоизм и его сопротивление побудительной силе нравственного образа мыслей.
Пока эгоизм и эвдемонологический оптимизм остаются в силе, а нравственные убеждения бессильны, — уничтожение полезных инстинктов иллюзий должно оказать вредное влияние на общество и, следовательно, вести к квиетизму. Все те, которые считают право эгоизма и основанного на наслаждении оптимизма неопровержимым, должны осудить приносящую для общества вред критику полезных иллюзий, являющихся единственным противовесом вредным для общества выводам эгоизма. Во второй половине 18 столетия, когда оптимизм наслаждения находился в расцвете, и вся нравственность основывалась на эгоизме, само собой разумеется, главную роль должны были играть полезные естественные инстинкты, а связанное с ними размышление было заклеймено, как заблуждение. Кант и Фихте совершенно отделили нравственность от стремления к счастью и показали этим другой путь для борьбы с эгоизмом.