— Ну, Улеб Лют... — начал было Якунич и снова замолчал, не находя нужных слов.
— Да ты сядь, сядь, Сбыслав, — улыбнулся порубежник. — Говорят же — в ногах правды нет.
Сбыслав молча сел обратно, глядя прямо перед собой. Улеб развалился на бревне, смотрел в киевское небо, и в глазах его ничего, кроме этой синевы, не было. Наконец Якунич собрался с мыслями.
— Ты мне люб, воевода, — спокойно, как и Улеб, начал дружинник. — Жаль — время сейчас не то, в гости бы позвал. И то верно, мне тебя не понять, только ты вот что послушай. Были обры на этой земле, баб в телеги запрягали, так вы рассказываете? Потом мор был, а после мора вы обров вырезали, под корень, с бабами и детьми, так что и следа не осталось. Я правильно говорю?
— Ну, вырезали, а что, не надо было? — зло спросил порубежник.
— Ты не ершись, послушай. Обров вырезали — пришли хазары, вы им сколько дань платили? Русы хазар побили, а Святослав и царство их пылью пустил. Ну, может быть, баб и детей не вырезал под корень. И что? Печенеги пришли, Киев обложили, едва Претич их отогнал, от печенегов и сам князь смерть принял...
Улеб уже понял, к чему клонит рус.
— Ну и что теперь, дань им головами платить? — угрюмо спросил он.
— Зачем головами? Как пять лет тому назад последний раз прибили хорошо, присмирели они. А два года назад...
Сбыслав замялся, то, что он знал, в общем, было тайной, которую и ему самому-то знать не положено, но Якунич не хотел оставлять воеводу в такой злобе и отчаянии, бог весть почему, но дружинник решил показать Улебу, что не зря были все те кровь, пот и слезы, что проливались на Рубеже.
— Два года назад Обломай гонцов к Владимиру засылал. Выспрашивал — не даст ли тот им землю в Поросье, им бы пахать начинать да городки строить. Просил кого-нибудь из сыновей Владимировых им князем, обещал внучку выдать, а он бы с сыновьями ему поклонился...
Сбыслав посмотрел мимо Улеба и продолжил:
— А за то он и сыновья его Владимиру служить станут, да будут на Рубеже стоять крепко, он бы их на службу брал и своей силой защищал. Вот так. То ли чуял старик, что Калин появится, то ли их с восхода уже кто-то жать начинает, как они хазар в свое время. Да ты их сам, кажется, видел, новых этих, в броне, кони поздоровей.
— И личины стальные у князей, — задумчиво добавил Улеб. — Да только не пойму я что-то, князь хотел, чтобы нам заодно с погаными за Русскую землю стоять?
— Давно ли сами погаными были? — усмехнулся Сбыслав. — Или Михайло Казарин — не русский богатырь?
Оба помолчали, наконец Улеб сказал:
— Ну ладно, а с Калином-то нам что делать? — в голосе воеводы уже не было прежней ненависти.
— А вот с Калином нам, считай, не повезло, — вздохнул Якунич.
Оба поглядели друг на друга и невесело рассмеялись.
— Стало быть, неудачливые мы, — сказал Улеб уже как-то помягче. — Еще бы год — и стоять мне на Рубеже вместе с печенегами, даже не знаю, откуда скорее стрелы ждать — в лицо или в спину.
В ворота втянулась вереница пустых возов, едва уместившись на широком, утоптанном дворе. По всему выходило, что пока не вывезли и трети хлеба, и работы впереди — как бы не до вечера, а у княжеского воеводы и без того дел по горло.
— Лют, а что твой Гордей — надежный муж?
— Надежней не бывает, — ответил Улеб. — Хотя и упрямый, что кабан. А тебе зачем?
— Да понимаешь, хорошо, конечно, на бревнышке сидеть, с добрым мужем поговорить, — Сбыслав с хрустом потянулся, — да только мне еще дел не переделать, да и тебе, думаю, лучше с воями быть. Так что оставим-ка мы его здесь за старшего, пусть присмотрит, чтобы дворовые не начали и чего другое выносить.
Про то, что выносить могут начать и порубежники, Сбыслав говорить не стал — нечего обижать горячего воеводу.
— Да беды большой бы не было, — криво усмехнулся Улеб.
— Беды бы не было — была бы славе твоей и моей поруха, — спокойно ответил дружинник.
— И то верно, — кивнул славянин. — Мне, кроме славы, больше ничего и не осталось.
— Вот и добре, — Сбыслав решительно встал. — Давай не тяни, нам еще к Владимиру на двор за твоей вирой ехать.
Порубежный воевода подозвал Гордея, коротко объяснил, что делать и чего не допустить. Гордей был крепкий, широкий в кости муж, переваливший уже на пятый десяток, маленькими злыми глазами и поросшей волосом короткой толстой шеей он и впрямь походил на кабана. Вой выслушал, кивнул и вернулся к амбару, Улеб усмехнулся.
— Гордей — муж обстоятельный, ему доброе имя дорого. Поехали, Сбыслав.
Проезжая по улице, витязи встретили давешнего попа — огромный бородатый муж шел обратно все с той же рогатиной на плече. Где-то отче достал простой шелом с наносьем и тяжелую дощатую броню, которая, правда, едва прикрывала обширное чрево. Ремни, которыми доспех застегивался на боку, чуть сошлись на последнюю дырочку. Благочестивый Улеб снова снял шлем и склонил голову, Сбыслав едва успел за ним, пока священник размашисто крестил обоих. Надев шелом, дружинник не удержался: