Спор разгорелся с новой силой, но я уже вышел из-за стола… и остановился. По тротуару по направлению к Центру шел огромный бородатый человек. Рубашка порвана, на темной от солнца груди кучерявятся золотые волосы, от него шарахаются, прижимаются к стенам или выскакивают на проезжую часть, провожают испуганными вытаращенными глазами.
Он шел и кричал исступленно могучим голосом полководца:
– Предрекаю приход Великого Закона!.. Вы все погрязли во грехе!.. Это будет страшный Закон!.. Это будет лютый Закон!.. Опомнитесь, пока не поздно!.. Опомнитесь, ибо всех вас Закон сметет, как гору мусора, и испепелит в нещадном огне!
Он прошел, огромный и страшный, я тоже стоял в сторонке, давая ему дорогу. Сквозь толстую оболочку черепа стрельнула острая до боли мысль: это же он предрекает мой приход! Это он торопит меня. Он чувствует мой приход, как животные чувствуют приближение великой грозы или страшного землетрясения. Весь мир уже чувствует, только я все медлю, все оттягиваю, все ссылаюсь на то, что еще не готов, что надо обдумать, выстроить слова…
До здания суда два квартала, но пошли узенькие улочки, все забито машинами, вылезают даже на тротуар, и без того узкий, рассчитанный на многолюдье девятнадцатого века. С трудом припарковался, тут приходится быть виртуозом, вылез из чистого прохладного воздуха кондишена в пробензиненный, горячий от людской скученности, пропахший ладаном, восточными благовониями – вон буддистские палочки жгут через каждые два шага целыми пачками…
Пестрота, везде ларьки, люд покупает, продает, приценивается, и вообще впечатление, что это одна громадная тусовка… Я огляделся, так и есть: эсэмщики, расширяясь, отхватили себе и эту улочку, вон на стенах их атрибуты, да и девицы, что расхаживают по тротуару в своем… гм… наряде…
Эсэмщиками либералы стыдливо называли садомазохистов, по первым буквам, хотя сами садомазохисты, напротив, гордятся своей древней историей, ведь их род от благородного маркиза де Сада, от блистательного Захер Мазоха, и зовут себя открыто и гордо садомазохистами! На сегодня положение эсэмщиков от привычного гонения перешло в неустойчивую стадию, когда консервативное правительство еще не признает их права на существование, но уголовные и прочие статьи к ним уже не применяются.
На улице веселье, работают сотни павильонов, ларьков, открытых все двадцать четыре часа в сутки. А ночами здесь всегда их отвратительные, если на взгляд такого обывателя, как я, оргии. Эсэмщики, чувствуя свою близкую полную победу и полное признание своих прав в ближайшие дни или недели, ведут себя шумно, весело, устраивают демонстрации уже не только на «своей» улице, но и по всему городу. На прошлой неделе было нашумевшее сожжение троих на Красной площади. Впервые там сжигали себя не ради выколачивания каких-то уступок из правительства, а для собственного удовольствия.
Тогда подоспевшим спасателям объяснили, что эти люди уже перепробовали все: от примитивного нанесения себе ран до изысканных пыток кислотой, электротоком и галлюциногенами, а теперь настал их кульминационный час, они желают получить полный кайф!
Рядом со мной прошел человек с обрезанными ушами, кольцо в носу, на щеках жуткие следы от прижигания азотной кислотой, прокричал весело:
– Все во двор к баронессе Жемчужной! Старинные пытки прижиганием железом, «испанские сапоги», средневековая дыба… а в завершение нашего праздника – казнь на колу!
Я почему-то представил на колу себя, содрогнулся. На лбу выступил пот, а колени сразу стали ватными. У меня слишком живое воображение, уж чересчур реалистично вообразил, как заостренный деревянный кол войдет в мою задницу, двинется под моим весом дальше, выше, разрывая кишки, внутренности, протыкая все в животе, а я все еще буду жить и корчиться от невыносимой боли.
Кричавший посмотрел на меня заблестевшими глазами, крикнул весело:
– Ага, балдеешь?.. То ли еще будет!
– А что будет еще? – спросил я.
– Ого! – прокричал он восторженно. – А колесование? А сдирание кожи заживо? Блистательная Изабелла решилась пройти сдирание от начала до конца. Представляешь, ей сперва надрежут кожу на пятках, а потом, ухватившись за края, будут медленно тянуть вверх, вверх, вверх… Представляешь? Треск отрываемой от тела кожи, брызги крови, этот немыслимый кайф, который получают все…
Я содрогнулся, представив этот кошмар. Обнаженная женщина, с которой сдирают кожу, ее дикие крики экстаза, толпа обезумевших двуногих зверей, что ловят кайф, расслабляются, оттягиваются по полной… Черт, но ведь я их тоже стыдливо называю эсээмщиками, а не садомазохистами, это уже шаг к признанию.
– Кожу снимут всю! – прокричал он мне вдогонку. – С кожей лица, ресницами, бровями!.. С прической от Вовика Гарбузяна!
Здание суда на параллельной центральной улице, там трех– и четырехэтажные здания старинной кирпичной кладки. Даже внутри пахнет стариной, стены коридора в деревянных панелях, двери строгие, коричневые, без лишних украшений. Да и народ здесь серьезный или старающийся казаться серьезным. Ведь немало народа именно сюда ходят, как в цирк, получают кайф от судебных процессов вживую.
Навстречу мне вышла молодая женщина с милым усталым лицом, за руку вела ребенка лет пяти. Этот карапуз, держась за руку мамы, посмотрел на меня внимательно и серьезно, словно будуший пророк. Сердце внезапно кольнуло, что я – совсем не старик, буду уже мертв, когда этот ребенок войдет в мой возраст. Это несправедливо, природа не должна разбрасываться драгоценостями! А я – драгоценность.
Законы, правильные и даже мудрые в отношении животных, должны перестать действовать в отношении обладающих разумом. Разум не может примириться с мыслью, что надо уйти из жизни, как уходят жуки, мухи, коровы. Те не понимают, что уходят, а человек…
Впрочем, разум для того и дан, чтобы человек возмутился и сам взял себе полагающееся разумному существу бессмертие.
Но если мы разумные, то должны идти к нанотехнологиям сознательно и целеустремленно, а не потому и не тогда, когда парфюмерным фабрикам понадобится особая губная краска, изготовляемая с помощью нанотехнологий!
Я вздрогнул, ибо, углубившись в печальные и возвышенные мысли, едва не прошел здание суда насквозь, как терминатор винный ларек. В коридоре народ с угрюмыми и озлобленными лицами, я поинтересовался, где сейчас адвокат Вертинский. Ко мне сразу же прониклись заметным уважением и начали посвящать в тайны их тяжб. Кое-как отделавшись, я проскользнул в сторону зала суда. Дверь прикрыта, но в нее то и дело заглядывали. Похоже, ждут конца заседания. Я тихонько проскользнул в зал, неслышно сел в заднем ряду. В зале, рассчитанном на двести человек, не больше двадцати, из них трое подростков, что зашли, спасаясь от дождя, теперь зажимают девку, я видел, как с нее стащили трусики, она умело изогнулась, разгружая обоих сразу.