Он говорит, что самое вкусное всегда находится глубоко внутри. Под плотными слоями оболочек, под масками и напускной серьезностью.
И если хочешь добраться до этой сердцевины, то придется вспороть и разрезать кокон, помогая бабочке выбраться наружу. Выпустить хаос.
***
— Вы ведь знаете, что там? — Харлин даже не нужен диплом врача, чтобы догадаться, на что смотрит ее новый пациент. Он безумен, чуть более чем все остальные, но именно эта толика сверх-безумия дает ему право смотреть на нее вот так — насмешливо и презрительно. Словно она еще одна глупенькая практикантка в новеньком белоснежном халате, надеющаяся вылечить всех своими современными методами.
Увы, но никаких методов нет. И лечить безумие никто до сих пор не научился.
Так что она просто подсовывает ему стандартные тесты, радуясь, что сегодня они, или здоровенное пресс-папье, не полетят ей в голову, как это было в прошлый раз.
Сегодня Джокер надежно замотан в свежий кокон смирительных ремней и напоминает здоровенную гусеницу, прогрызшую себе путь наружу, поняв, что лето никогда не наступит, а он обречен быть таким. Уродливым, злобным. И голодным. До чьей-нибудь боли.
— Ты такая милая, куколка, особенно, когда думаешь, что тебе все под силу, — Джокер скалит зубы в кривой усмешке. Ему нет дела до ее тестов, на них он даже не стал смотреть. Все эти чернильные пятна он игнорирует, как будто вместо них на белоснежных листах картона ничего нет. — А вот нет уж. Давай что-нибудь поинтереснее. Как насчет того, чтобы станцевать голой?
— О нет, спасибо, — Харлин качает головой, поднимаясь со своего докторского кресла и обходя стол по кругу, чтобы забрать карточки.
Она вполне могла бы сделать это, просто протянув руку, но почему-то ей кажется, что зубы у него острые. Кинжально-острые. А связанные за спиной руки совсем не помеха.
— А жаль, — довольно улыбается он. — Жаль-жаль-жаль. Жаль, — подытоживает он свою мысль, такую же извращенную, как и сам он. — Уверен, тебе бы понравилось.
— И почему? — Харлин пользуется моментом, пока он пялится на нее, завороженно, будто видит что-то совсем из ряда вон выходящее. Такое же, как и он сам.
Она забирает карточки с чернильными пятнами и возвращается на свое место, только в этот раз ей неудобно. Он все еще смотрит, подавшись вперед всем телом, и с него станется залезть на этот стол с ногами, только бы оказаться поближе к ней.
— Они скучные. Ты скучная. Но ты можешь все исправить. Слушай, куколка, — в глазах Джокера пляшет нетерпение, — а может, ты возьмешь эту ручку…
— И? — Харлин теряется. Чего он хочет от нее? И причем тут ручка, если она битые полчаса пытается добиться от него хоть какой-то реакции на тест.
— И воткнешь себе в глаз, — говорит он с жаром. — Мне кажется, тебе пойдут кровавые слезки на щечках. У тебя замечательные щечки, так бы их и съел.
— Ну все, хватит, — Харлин начинает злиться. — Думаю, на сегодня мы с вами закончили, — она принимается складывать бумаги в конверт, но это у нее совсем не получается. Руки дрожат, и совсем не от усталости. Она почти взбешена, хоть и не позволит это увидеть. — Возможно, вам поможет кто-нибудь другой. Или другая терапия.
— Не-не-не-не-не, — принимается частить Джокер, и она видит, как кровожадность в его глазах сменяется раздражением.
Он следит за ее рваными движениями, когда она запихивает папки в стол и закрывает их на ключ, а затем жмет на кнопку коммутатора, прося, чтобы его забрали.
— Тебе не сбежать от меня, куколка, — Джокер раскачивается на стуле, с каждым разом подтягивая себя ближе к ней. Еще немного — и он впишется в столешницу, а затем упадет назад, но ведь это его не волнует. Он же псих.
— Никто не сбегал от меня, — он смеется и кривляется, хотя в глазах его обещание чего-то ужасного, когда его поднимают на ноги и уводят с собой трое здоровенных мужчин в одежде санитаров. — И тебе не удастся, тыквочка.
— Уведите его, пожалуйста, — Харлин просит, чувствуя себя слабой и жалкой. Подумать только, один ненормальный умудрился вывести ее из себя всего за несколько минут. Семь минут и тридцать две секунды — отмечает секундная стрелка на часах. Вот она, цена ее замечательного диплома и стремления вылечить всех больных в Аркхэме.
Она просто ничтожество.
Дверь за ними захлопывается, и отсюда она может видеть только искаженный силуэт, залитый зеленоватым, он липнет к стеклу, но его оттаскивают. Слышатся тихие хлопки ударов, попадающих по связанному телу, и хохот.
Этот треклятый хохот отдается в ушах еще полчаса спустя, когда она сидит и пялится на ручку, оставленную на столе.
Почему-то Харлин хочется взять ее и проверить себя на силу духа.
***
Она отдает Джокера другому врачу. Этим же вечером. Просит его взять себе, потому что ей не хватает опыта справиться с таким сложным пациентом.
— Ох, милая, не думаю, что с ним вообще кто-то может справиться. У этого ублюдка вообще ничего нет в голове, потому что он сам спек себе мозги. Но я попробую, — басит доктор Олдридж, обещая, и это последний раз, когда она слышит его.
Наутро в Аркхэме очередной переполох.
Джокер в карцере, и там ему гнить еще недельку-другую, в этом санитары уверены. А Харлин идет на слабых, подгибающихся ногах к кабинету Олдриджа, преследуемая обвиняющими взглядами.
В его кабинет будто бомба попала. Все разворочено и сломано. И хотя тело уже увезли — развороченное лицо, истыканное острым стальным пером, в кровавых потеках из лопнувших глаз, находиться тут страшно.
И много крови. Кровь есть даже на потолке, и там выведены кривые буквы:
Беги, моя сладенькая тыковка!
Они украшены сердечками и смайликами, которые улыбаются ей так, как это делал Джокер — голодно и зубасто, и Харлин становится дурно.
Она спешно прикрывает рот, пока ее не вытошнило, и пытается вытащить свое застывшее от ужаса тело из кровавого кабинета.
Каблуки цокают, напоминая тяжелый стук гвоздей, забиваемых прямо в голову, а коридор кажется бесконечным, заполненным темнотой вперемешку с зеленцой и тягучим смехом.
Это все из-за нее. Из-за того, что она попыталась сдать его в другие руки как можно скорее.
Хотя почему-то в голове вертится другое. Это все из-за того, что ему скучно. И она тоже — скучная.
***
Табличка на ее столе вроде как сообщает давным-давно известный факт — доктор Харлин Квинзель, но иногда ей кажется, что это не она, а он изучает ее. Тщательно, примеривается, как если бы ему хотелось распотрошить ее целиком и полюбоваться внутренним миром дипломированного специалиста, слишком скучного, чтобы разговаривать с ним, но не настолько, чтобы отбросить эту безумную затею.
Они словно поменялись местами, и Джокер, сидящий перед нею, спеленатый плотнее, чем муха, приготовленная на обед, кажется свободнее, чем она.
Он качается вместе со стулом и ухмыляется ей. Строит глазки и время от времени пытается подколоть какой-нибудь извращенной шуточкой, что вполне вписывается в его мировоззрение.
А Харлин изо всех сил старается сдерживать себя, и забытый в правой руке скоросшиватель, которым она должна была скреплять файл, больно вонзается в мякоть большого пальца, и на подушечке набухает здоровенная красная капля.
Кровь его будоражит.
— Можно? — с Джокера слетает вся напускная веселость, и он буквально облизывается, следя за ее рукой, подносимой ко рту.
Харлин хочет слизнуть кровь и пройтись по уколу зубами, чтобы заглушить одну боль другой. Он хочет то же самого.
— Я не стану обижать тебя, — обещает он, но его острые блестящие зубы пугают ее. И путают разум. — Давай, иначе кто-нибудь еще пострадает, а это снова будет на твоей совести.