Соляным столбом Анна застыла, от испуга и страха сердце зашлось.
— Чево ты, бабонька, забоялася, а?
Довольный произведенным эффектом, старый купчина потянул Анну за руку в дом.
— Владей, Анюта! Теперь ты тут хозяйка! И не бойся ничего. Не объявятся старые хозяева, знаю! А вот тебе будет, куда своих забрать. Доколе по чужим углам куковать вам, Анюта…
Не сразу пришло к Анне ощущение собственного дома.
Когда в августе восемнадцатого красным из Читы пришлось сматываться, Спешилова места себе не находила. А как вернутся бывшие хозяева?!
Но Бизин успокаивал с многозначительной усмешкой. Не трясись, мол. По его спокойно-покровительственному тону Анна поняла: не вернутся хозяева старые, нет их. И по уверенному тону плюгавого охальника, да и чутьем, приобретенным за былую тюремную жизнь, сообразила: не обошлось в истории с исчезновением хозяев дома без похихикивающего Ляксея Андреевича. Хотя… А ей на то какая забота?
И стала обустраиваться основательно. Тем более, что помощник в этом объявился у Анны солидный — опять же Ляксея Андреича «стараниями».
Это еще при Советах вышло.
Зазвал Бизин как-то к себе под вечер. Анна к обычному приготовилась: щупать, как курицу будет, юбки задирать, потом пристроится на минуту, пыхтя и кряхтя…
Но оказалось все не так.
У Бизина сидел огромный, заросший седой бородой мужик.
— Присядь-ка, Аннушка, — промурлыкал уже крепко пьяненький хозяин. — Вот, бабонька, квартиранта тебе уговорил… И вам облегченье — по хозяйству завсегда поможет; и ему дух перевести после дальней дороги необходимо… Так что, Анна, приголубь молодца, приюти…
В голосе хмельного Бизина, несмотря на все мурлыканье, металлом отдалась та же неумолимость, как и тогда, когда первый раз к себе вечером «почаевничать» позвал.
Страшная неумолимость, которой Анна не могла не подчиниться: терять приобретенное не хотела, мочи больше не было перекати-полем по жизни метаться.
А потом, хоть и страшен показался — какой-то звериной лютостью — сосватанный Бизиным квартирант, но видно, что в силе мужик. Заныло сладко внутри у Анны, ох, как заныло!
Квартиранта звали Филиппом.
Так сошлись дорожки бывшей каторжанки и бывшего каторжанина.
Знакомство Филиппа Цупко с Анной Бизин устроил не потому, что стал бабой тяготиться. Конечно, последнее тоже, как говорится, имело место быть: стар стал, чувствовал это. Как и безразличие Анны, перемежаемое с плохо скрытым отвращением к нему. Но главным было другое — старый купчина свою последнюю жизненную перспективу промеривал. Для того и плел свои своднические сети. Свел Анну и Филиппа и себя похвалил, — сладилось неплохо.
Определившись с постоем в Чите у Спешиловой, Филипп сразу глаз на Анну положил. В первую же ночь молча ввалился в ее комнату, сопя, придавил всеми своими пудами и долго, все так же молча, утолял жажду по бабьему телу. Анна не противилась. Сама страсть как хотела! Но поначалу страх обуял, уж больно схож был напор Филиппа с теми, малоприятными воспоминаниями о каторжном поселении. А потом как-то незаметно накатила щемящая сладость, о которой и думать со стариком Бизиным забыла. Мужской силой Филиппа бог не обидел, и Анна застонала, завыла от острой и сладкой боли, вцепилась побелевшими пальцами, как когтями, в потную на спине исподнюю рубаху Филиппа: «А-а-а!»
Утром Катька и Мишка боялись поднять глаза на мать, а она, разрумянившись, пекла блины, выкладывая их стопой посредь столешницы. Какое-то подобие улыбки проскальзывало и по широкоскулому лицу квартиранта, расположившемуся во главе стола.
— А где, гришь, Нюра, меньшой-то, в Иркутске? — спросил, скатывая очередной блин в трубочку, Филипп.
Анна сокрушенно кивнула:
— Ох, исстрадалась уж вся душа по Васютке! Давно бы забрать, да на че в даль таку ехать-то? Да и боязно! Чо же это такое по матушке Рассее твориться-то, а? Смертоубивство сплошное! Охо-хо…
— А сидеть у моря погоды дожидаючися, так воопше не дождесси! — грозно бухнул Филипп.
Взял новый блин и немигающе уставился на притихших Мишку и Катеринку.
— Чево лупетки таращите! Блины тут катаете, а Васятке малому каково на сиротской пайке, не кумекали? То-то… Ладно, шавкайте…
Разрешил милостиво, как хозяин, заглотил удавом блин и хлопнул ладонью-лопатой по столешнице:
— Ладноть, Нюра, дай малость оглядеться. А там, глядишь, и подсоблю…
Филипп оказался на слово крепок: месяца через полтора бухнул на стол засаленный ком радужных бумажек — на дорогу. И сам поехал вместе с Анной в иркутский приют за ее младшеньким. Забрала Анна из приюта постылого свою кровиночку, домой привезла, отогрела, отмыла.