— Да, да... бойцом, — с поспешностью подтвердила Авдотья. — Как, значит, взяли его, так и...
Слезинки, наконец, оторвались от глаз, скатились по щеке на грудь.
— А куда ты позавчера ходила? — спросил председатель сельского Совета.
— В лес ходила.
— Зачем?
— За щавелем ходила, щец сварить. Житуха-то, сами знаете, какая.
— А если мы тебя заарестуем, — сурово продолжал председатель, — тогда признаешься? А? С кем у Кривого озера встречалась? С кем в каменоломню ходила?
Авдотья вспыхнула.
— Обидно даже, — лицо ее опять приняло плаксивое выражение. — Я женщина честная. Думаете, вдова, так на нее можно всякую напраслину наговаривать?
— А если не напраслина? Если будет доказано, что ты дезертира укрываешь?
Авдотья не выдержала долгого председательского взгляда, опустила глаза.
— Какого же это? — спросила она тихо.
— Гаврилу. Своего законного мужа.
Лицо Авдотьи вытянулось, и она вдруг разревелась.
— Долго вы будете измываться надо мной? Никакой жизни нет. Одно остается — Михаилу Ивановичу Калинину жаловаться.
Она ревела и все говорила и говорила.
Стародубцев и председатель переглядывались, не зная, что делать.
— Ну, ладно, — сказал, наконец, милиционер. — Идите!
Авдотья, не прощаясь, вышла из сельсоветской избы.
— Чертова баба! — выругался председатель. — Надо было подержать ее неделю в кутузке.
— За что? Вины-то за ней нет.
— За то, товарищ Стародубцев, что богачка... Ненавижу я всю их породу. У них зимой снегу не выпросишь.
Стародубцев ничего не ответил.
— В Марфине лося убили, — произнес он, как бы про себя.
— Время голодное, люди закон и нарушают, — председатель вздохнул. — Давай закурим.
Стародубцев достал кисет с махоркой.
— Я должен найти нарушителей закона, — сказал он. — Пойду к Кривому озеру, разыщу мальчишку, а оттуда в Марфино.
Стародубцев зашел к Бабиным.
— Ой, Игнатий Васильевич, — охая, заговорила Фекла. — Всю ночь мы не спали. Душа болит о Пантелее. Как бы чего не случилось. Трофим-то хотел верхом ехать к каменоломням, искать, да Митрий отговорил. Подождать, мол, надо.
— Я туда иду. Только никому не говорите об этом, чтобы не спугнуть Гаврилу с дружком. А Пантушку я домой выпровожу.
— Спасибо тебе, Игнатий Васильевич. Скажи, мать, отец с ума сходят, пусть домой скорее идет.
Спустя полчаса Стародубцев шагал по лесной дороге. Матросская бескозырка с полинявшими ленточками, на которых едва виднелись поблекшие, когда-то золотые якоря, лихо сидела на затылке. Русые волосы наполовину закрывали тисненую, потемневшую от времени надпись на ленточке: «Андрей Первозванный».
Придерживая рукой ремень винтовки, Стародубцев шел вразвалку и тихо напевал:
Стародубцев был молод, здоров, весел. Он любил свою беспокойную службу. Ему всюду хотелось поспеть и навести, где надо, как он любил выражаться, «революционный порядок».
Председатель сельсовета предлагал Стародубцеву подводу, но Игнатий отказался, заявив, что брать лошадей у крестьян во время весеннего сева неудобно.
Председатель сказал с улыбкой:
— Зря ты пешком ходишь. Наш брат, мужик, из-за этого тебе цену ниже дает.
— Как это?
— Вот, бывало, урядник ни в жисть пешком не ходил. Работа не работа — подавай ему подводу, и не телегу, а тарантас. Развалится важно, на людей и не смотрит. А у тебя власти-то побольше урядницкой.
— Когда к спеху, так и я требую подводу.
— Все же к пешему начальству уважения меньше, запомни это.
— Не в том дело. Если буду поступать по революционному закону, то станут уважать, если буду сам нарушать закон, тогда никакая важность не поможет.
Вернувшись с гражданской войны, Стародубцев задумался над своей судьбой. Крестьянствовать не мог: кроме избы, ничего не было. В волостной партийной ячейке, куда он пришел вставать на учет, ему предложили отправиться в распоряжение начальника милиции. Начальником оказался пожилой человек, рабочий.
— Поступай в милицию, — сказал он Стародубцеву. — Будем укреплять Советскую власть. Чтобы, значит, на основе революционной законности в волости был порядок. Надо переловить спекулянтов, самогонщиков и разную мразь.
— Как понимать революционную законность?
Начальник помедлил и ответил:
— Пролетарское сознание подскажет. Надо служить так, чтобы каждый твой поступок был на пользу Советской республике.