В Аусбурге Толстых пробыл недолго, переехал в Ганновер, а оттуда через Гамбург вернулся в советскую зону. Несколько дней проживал в Шверине, а затем снова оказался в Берлине. О возвращении на Родину он уже больше не думал.
— Почему?
— Привык к вольной жизни…
В Берлине Толстых попытался разыскать кого-нибудь из старой шайки, но убедился, что она ликвидирована, и перешел во французскую зону.
— Мне не понравилась обстановка в советской зоне… Немецкая полиция работала дружно с русской комендатурой, стало очень строго. Я попытался действовать в одиночку, но чуть не попался.
Во французской зоне, вооружившись двумя пистолетами, он вернулся к старой «профессии» — угону машин. Дважды ему это удалось, на третий раз его остановила немецкая полиция. Он не подчинился и попытался скрыться. Полиция начала преследование.
— Я их всех убрал… Потом меня окружили французские солдаты. Я сдался…
— Значит, вы совершили убийство?
— Я же стрелял в немцев…
— Стрелять в немцев надо было на войне.
…Французским военно-полевым судом Розенкранц-Толстых был приговорен к смертной казни.
— Я им так и не назвал свою фамилию… Мне не хотелось говорить им, кто я…
После суда Толстых бежал. Судя по материалам, присланным администрацией французской зоны оккупации, это был дерзкий побег.
В. С. Воинов рассказывал:
— После того как была установлена личность Толстых и раскрыты все его преступления, он повел себя откровенно, пытался шутить, называл себя партизаном: одиночкой. «Я бил немцев, — говорил он, — в их собственном доме». Я не могу забыть этого паренька… Экспансивный, немного артист, бесспорно неглупый, весьма сообразительный — какую бы он принес пользу людям, если бы его не исковеркала фашистская неволя.
Полиция французской зоны Берлина предприняла ряд настойчивых шагов, чтобы Толстых был передан им для приведения приговора в исполнение. Пришлось в это дело вмешаться коменданту Берлина, и после согласования в межсоюзной комендатуре Толстых судил советский военный трибунал. Трибунал, учитывая пережитое Толстых в неволе, то, что он фактически еще и не жил при Советской власти, его заверения искупить вину честным трудом, сохранил ему жизнь, приговорив к длительному тюремному заключению.
Обычно на работу я приходил намного раньше других работников аппарата прокуратуры. Мне нравилось, пока никого нет, заняться делами, обдумать, что предстоит сделать днем, в спокойной обстановке прочитать документы.
Секретарь прокуратуры старший лейтенант В. А. Сенник быстро приспособился к этой моей привычке и стал приходить еще раньше, правда не показываясь мне на глаза. Но когда мне что-нибудь требовалось, он был тут как тут.
В этот день я разбирал залежавшиеся бумаги, читал донесения, подписывал справки, заготавливал ответы на запросы. Из коридора донесся шум и топот. Я услышал голос В. А. Сенника:
— Я же вам сказал — приходите в девять.
— Но мы не можем, у нас срочное дело.
Я открыл дверь. В коридоре двое красноармейцев держали под дулами автоматов пожилого, облезлого, до крайности перепуганного немца.
Один из них доложил:
— Товарищ полковник, я узнал его…
— Кого?
— Германа, подлюгу Германа!
— Уберите автоматы и расскажите толком, что за Герман.
Красноармейцы втолкнули задержанного в кабинет. Я предложил задержанному сесть и спросил его:
— Понимаете по-русски? Ферштеен зи русиш?
Немец отрицательно покачал головой. Красноармеец, который стоял справа от задержанного, выругался:
— Врет, шкура, в лагере так чесал по-русски, что не всякий переводчик за ним успевал…
— В каком лагере?
— Большие Боры — это такое местечко. В нем летом сорок первого фашисты открыли лагерь для военнопленных. В сентябре туда пригнали человек шестьсот, в том числе и моего отца. Я носил ему передачу. Этот фриц был там вроде главного. Клянусь вам, вот этими глазами видел, как он лупил пленных… Моего батьку забили до смерти…
Я попросил Сенника вызвать переводчика и следователя.
Переводчик жил рядом с прокуратурой и прибыл сразу. Я начал допрос, не ожидая следователя.
Задержанный назвался Отто Грюном, безвыездно проживающим в городе Науэн, 1890 года рождения, никогда не служившим в армии.
— Я стар для армии, мне за пятьдесят, — пояснил он.
Красноармеец, опознавший Грюна, возмутился: