Гайден долго отрицал, что был старшим охранником лагеря, что вообще имел какое-либо отношение к лагерю, уверял, что до ранения служил в стрелковых частях, а затем был демобилизован. Однако на очной ставке Гайден рассказал правду. До призыва в армию он жил в городе Нойбранденбург. В гитлерюгенде его подготавливали к тому, что только немцы имеют право на жизнь, а все остальные — «мусор и навоз истории». После ранения упросил командование, чтобы его не увольняли из армии, что он еще может быть полезным фюреру. Его зачислили охранником лагеря для советских женщин.
Следователь спросил:
— Почему вы так жестоко относились к русским женщинам, они же были совершенно беспомощны?
— Наши начальники поощряли тех, кто был строг к русским.
— Но ведь избиение — это не строгость, а садизм, издевательство?
— Мои начальники именно этого и требовали.
— Свидетели показывают, что после ваших избиений были частые случаи смерти. Правда ли это?
— Тех, кого я избивал, отправляли в санчасть, — ответил Гайден, — больше на работе они не появлялись… Я слышал, что многие из них погибали, но никогда этим не интересовался.
…С каждым днем количество таких дел росло. По указанию прокурора фронта дела, связанные с длительными и сложными розысками, были переданы для окончательного расследования особым отделам. Они имели в расследовании подобных дел более широкие розыскные возможности и больший опыт.
Вместе с тем это высвободило работников берлинской прокуратуры для более оперативного расследования дел по преступлениям, совершенным непосредственно в Берлине в данный момент, и для оказания более оперативной помощи военным советским комендантам в налаживании нормальной жизни Берлина.
Было передано и дело Отто Грюна. Только в декабре 1946 года удалось его закончить. Он действительно оказался Максом Германом и действительно был начальником охраны лагеря военнопленных в Больших Борах, а затем других лагерях, издевался над заключенными, истязал их, принимал участие в массовых расстрелах…
Визит к Вильгельму Пику
Однако одно из дел, подлежащих передаче, я лично принял к производству. Это было дело об убийстве Карла Либкнехта и Розы Люксембург.
Ко мне пришел следователь с несколькими делами, по которым требовалась санкция на арест. Задержанные гестаповцы, эсэсовцы, абверовцы пространно, даже с какой-то лихостью рассказывали о расстрелах советских и польских граждан, об уничтожении целых деревень вместе с населением. За это время я привык к таким показаниям, и все же каждое из них мучительной болью отзывалось в сердце.
Но вот папка всего с одним, правда обширным, протоколом. Я читаю и не верю глазам: «Дело по обвинению Отто Рунге, он же Рудольф Вильгельм, в участии в убийстве Карла Либкнехта и Розы Люксембург».
— Как к вам попало это дело? — спрашиваю следователя.
— Отто Рунге проживал в Берлине, за заслуги перед рейхом Гитлер дал ему повышенную пенсию. Нам доставили убийцу немецкие антифашисты.
— Он действительно участник убийства Карла Либкнехта и Розы Люксембург?
— Да, бесспорно.
— Где вы его содержите?
— В третьей тюрьме. Завтра истекает срок предварительного задержания. Мы должны либо освободить его, либо арестовать. Просим санкцию на арест.
— Доставьте его ко мне.
— Он очень плох, товарищ прокурор. Возраст уже преклонный. Может, съездим в тюрьму?
Я согласился.
С тюремной охраной в те дни приходилось встречаться часто, меня и переводчика они знали хорошо и сразу привели в камеру, где находился Рунге.
В камере — трое.
— Кто из вас Отто Рунге? — спросил я через переводчика.
Лежащий на койке повернул ко мне седую голову и слабым голосом, пытаясь встать, ответил:
— Их бин Отто Рунге.
— Лежите, — сказал я и спросил: — Вас допрашивал следователь?
— Яволь…
— Все, что вы показали, — правильно?
— Яволь, герр оберст.
— Вас смотрел врач?
— Да, вчера.
— Я — советский прокурор, может, у вас есть какие-нибудь жалобы на обращение с вами, на питание?
— Нет, герр оберст… Но я, герр оберст, очень стар, чтобы отвечать за молодость. Но мне надо, чтобы вы знали… Я не могу всего этого унести в могилу… и не хочу прийти к ней здесь… выпустите меня. Я никуда не денусь. — Челюсть у него отвисла, он дрожал.