— А вы водку пьете? — спросила Глюкозова, в упор глядя на Пружинкина.
— Нет-с, я к этому не подвержен-с…
— Ну, так мы с Владимиром Аркадьевичем черкнем… Он только на это и годится.
— Эмансипация… прострация… аккомодация!.. — бормотал Ханов с каким-то дурацким видом.
«Вот так дама… ловко!.. — думал Пружинкин, наблюдая униженного притеснителя. — Без ножа зарезала мужика…»
VIII
Пружинкин еще раз попробовал отказаться от завтрака, но генеральша взяла его под руку и увела в столовую.
— Вот сюда садитесь, — указывала она ему место рядом с собой. — Ведь вы у Злобиных, наверно, не отказываетесь?..
— Да, то-есть нет-с… Случалось, еще когда Иван Карпыч были в живности.
— Этот сын народа просто глуп!.. — ворчал Ханов, усаживаясь рядом с Клейнгауз.
— Если вы опять будете доставать ногами вашу соседку, как это вы делали в прошлый раз, — предупреждала его m-me Глюкозова, делая выразительный жест, — я надеру вам уши!.. Понимаете?..
— Аккомодация… субординация!..
Подававшая блюдо с холодной телятиной Дарьица вся покраснела от душившего ее смеха, а Ханов, ободренный ее вниманием, придвинул незаметно стул, так что его жирное плечо навалилось на плечо Клейнгауз. Девушка взглянула на него через очки, но Прасковья Львовна уже тащила шалуна прямо за ухо и посадила рядом с Пружинкиным.
— Вы мне напоминаете одно животное, о котором за столом говорить не принято, — бранилась Прасковья Львовна, наливая себе рюмку водки.
— А мне-то! — просил ее Ханов.
— Вам еще рано, а то налижетесь прежде времени… Я сегодня намерена наслаждаться музыкой и пением.
Генеральша не обращала никакого внимания на эти сцены и продолжала заниматься Пружинкиным, который ее заинтересовал, как интересовало вообще все новое. Этот старик, вышедший из глубины настоящей народной среды, являлся просто находкой, и Софья Сергеевна улыбалась, припоминая остроумное письмо Сажина. Ей нравилось, как Пружинкин смущался, обдергивал рукава и неумело держал вилку. Прасковья Львовна заметно покраснела после второй рюмки и серьезно занялась «печальной необходимостью наполнять желудок». Клейнгауз пила воду стакан за стаканом и еще сильнее краснела, чувствуя на себе пристальный, дикий взгляд Ханова, который самодовольно улыбался, пользуясь отсутствием надзора своей гонительницы.
К концу завтрака с шумом явились два «нигилиста» — Петров и Ефимов, одетые в косоворотки из дешевенького ситца, в высокие сапоги и сомнительные пиджаки. Оба нечесаные, с ногтями в трауре и странной привычкой жать руки до боли. За ними пришел учитель гимназии Курносов, рыжий господин с какими-то остановившимися белыми глазами, и молоденькая девушка, по фамилии Володина. Эта последняя была некрасива и сгорблена, с тонкой шеей, выдающимися лопатками и криво сидевшим воротничком, но на ее болезненном сером лице время от времени появлялась такая милая и симпатичная улыбка. Пружинкина удивляло, как все эти гости держали себя просто, точно пришли к себе домой, и на него не обращали никакого внимания, будто он каждый день сидел за этим столом. Мужчины сейчас же закурили самодельные вертушки из дешевого табаку и надымили до того, что Пружинкин закашлялся, как попавший в овин теленок.
— Нигилисты проклятые! — громко ругался Ханов, уже не боявшийся больше Прасковьи Львовны. — Из эпохи кринолинов мы попали прямо в историю цивилизации Моховского уезда… с дымом махорки.
— Вы не любите табачного дыма, ветхозаветный человек? — обратился к нему Курносов. — Не так воспитаны…
— Да, как вы не любите французского языка, господин нигилист, — огрызался Ханов. — Прострация… ассимиляция…
— Господа, как вы думаете, кто положил в карман верхнего пальто Володиной неприличные фотографии? — спрашивал Ефимов, в упор глядя на съежившегося Ханова. — Таких господ, бьют…
— Нет, это уже слишком! — возмутился Ханов, вскакивая с места.
— На воре шапка горит… — прибавил Петров, — помещичьи вожделения сказываются у расслабленного старца.
— Послушайте, господа, я предлагаю перейти в залу, — заявила генеральша, ласково обнимая покрасневшую остатком крови Володину. — Я думаю, что это будет удобнее…
Гости не слушали хозяйки и очень энергично занялись остатками завтрака, так что генеральше пришлось самой уйти из столовой. За ней последовали Пружинкин и обе девушки. Прасковья Львовна подсела к Курносову и принялась шептать ему что-то на ухо; Ханов продолжал ругаться с нигилистами, называя их санкюлотами и «базарчиками»: последнее слово он производил от фамилии Базарова. Пружинкин опять начал прощаться, но генеральша опять его не пустила и заставила сесть в гостиной на то же голубое кресло.