— Выметаться что ли? — спросонок пробормотала Любаша.
— Нет, нет, отдыхай. Я только два слова скажу. Ключи вторые, матушкины, здесь, на тумбочке. Чай я заварил. Что в холодильнике найдёшь, кушай.
Любаша отвернулась к стенке:
— Угу!
Шурик достал из бумажника оставшиеся деньги, положил рядом с ключами. Больше наличных не было. Но ничего — завтра зарплата.
Вечером он нажал кнопку звонка у своей двери. А вдруг она ещё там? Представил её в халатике с мокрыми после душа волосами. Но шагов слышно не было, и цепочка не звякнула. Хотя некая неожиданность всё-таки была. Вымыты полы, начищена до блеска плита, а главное — деньги лежали на тумбочке, как и утром.
Шурик ходил по квартире, будто в гостях. Заглянул во вторую комнату, которую считал кабинетом. Нахмурился. Исчезли милые его сердцу книжно-журнальные завалы, до которых даже матушке не позволялось дотрагиваться. Вернее не исчезли, а обрели вид упорядоченных кип. А блокноты, записи? Неужто она их читала? Там же весьма нелестные замечания были даже о «Войне и мире», не говоря уж про современные опусы.
Но в тот раз Любаше было не до тетрадок. Она вкалывала как бульдозер, только бы успеть разгрести грязь, чтоб почуял Шурик, что значит женщина в доме, а то знает она нынешних холостяков — изноются, что одиноки, но жениться — ни-ни!.. Хотя этот, Шурик, почти калека. Еле-еле ночью с одной рукою управлялся. Смех и грех!
Он не знал ждать ему Любашу, или нет. Хоть бы записку оставила! И как оно теперь будет? Деньги не взяла… А может, мало? Или наоборот?
Оказалось — наоборот.
— Ну что ты, Шуричек, — говорила она чуть позже, чмокая его в свежевыбритую к ночи щёку, — я ж от полноты сердца. Ну как ты мог плохо обо мне подумать? Уж коли не по нраву был бы, разве б осталась? Я ж не какая-нибудь… — она погладила его по голове, будто маленького. — А тебе со мной хорошо?
— Хорошо.
— Ну, вот видишь, хорошо.
Любашин голос был обволакивающе тёплым. Желудок отзывался не тупой болью, а ощущением приятной сытости. Правда, мозг подтачивал некий нудный червячок: мол, не твоё это, Александр Тилепин! Но Шурик поднапрягся и придушил его — очень уж хотелось жизни «как в кино».
— Только, Шуричек, мы кровать эту выкинем, ладно? Или на балкон вытащим — уж больно скрипучая. Купим широкую, импортную. И, как у людей, в спальню поставим.
«В какую спальню?», — хотел спросить он, но отложил на потом — слишком близко у его губ благоухали пухленькие Любашины.
Свадьбу играли в ресторане. Коли б матушка видела Шурикин триумф! Аж трех молочных поросят в кольцах помидоров и лука, зажаренных в его честь!.. Господи, что уж теперь травить душу! Но, если по-честному, был счастлив? Был. Пусть хоть неделю. А если б не Любаша, может, до конца жизни, небогатой внешними событиями, и вспомнить нечего было бы.
Первым ударом после свадебной эйфории стало следующее. Приходит Шурик домой с работы, Любаши нет, а борщ, восхитительно ароматный — на плите. Он наливает его в тарелку, идет в кабинет за «Огоньком», чтобы удовольствие было ещё полнее. Но не находит там не только свежего «Огонька», но и прошлогодней стопки «Дружбы народов», и ещё кое-чего.
Шурик от расстройства, где стоял, там и сел. Сидел и гадал, в макулатуру женушка журналы отволокла или просто в мусоропровод спустила? Какой уж тут борщ?! Так и остыл… К счастью, с журналами тогда обошлось. Любаша всего лишь пьянчужке знакомому их подарила. А тот не успел бумажную кипу в будку вторсырья сдать. Правда, пришлось мужичку за возврат бутылёк поставить. Любаша сильно негодовала. Однако в тот раз она его ещё «ублюдком убогим» не называла. Пыталась по-хорошему.
— Шуричек, — говорила, — а мы бы спальню розовыми обоями обклеили?! И гарнитур я присмотрела в магазине, дивный и недорогой…
Но Шурик худосочным монументом стоял в дверях кабинета, готовый пожертвовать чем угодно, только не Литературой. Рассердиться бы ему!.. Не получалось. Так мила, сдобна и уютна была Любаша!
Он попробовал приподнять её до своих духовных высот. Тем более что повод подвернулся завоевать авторитет жены навечно. Чёрным по белому в обзоре критических писем были напечатаны его имя и фамилия. Да с каким уважением! Бережно, ни одной запятой не нарушив, приведён десяток строчек из его письма. Того самого, в котором он пожурил серьёзного автора после встречи с читателями, транслировавшейся по телевизору. Мол, наш дорогой классик говорит, что огорчает его современная проза, взгляда остановить не на чем. Так почему бы ему ни взять, да и ни создать произведения выдающегося, коли уж числит себя среди ведущих писателей. И такие фразы красивые получились! Недаром их выбрали среди тысяч писем.