За прологом
«Мир — изменение, жизнь — убеждение»
М.Аврелий
Зашелестело. Полумрак попытался разглядеть красоту вблизи и не заметил, как укрыл её от неожиданно заинтересованного взгляда винных бархатных штор. Она хоть и колыхалась в его объятиях, негодований на их силу не выказывала. Добраться бы до света, этот господин не так охоч до загадок.
Резко взметнувшись, оно успокоилось. В предвечернем праздничном мгновении засияло напольное зеркало. Полумрак не был рад внезапному гостю, но уличать его в навязчивости тьмы — занятие не из благородных. Только бесконечно чуткий аманич сумел бы заметить бессильную грусть кесаря, до первого луча властвующего на втором этаже Дворца. Он потерял все очертания былой выразительности и могучим, но побеждённым отступал в добрую к нему глубину.
Отражение оказалось щедрым на правду. Мглисто-чёрные глаза осматривали себя осторожно, всё ещё не удавалось затаить им радостное предчувствие знакомства с высшим светом. Слегка расклешённое платье, изменчивое и неумолкаемое, решительно напоминало о времени: тонкий жаккардовый хлопок на своих волнах баюкал отблески закатного солнца, проскользнувшего в замеченном только тьмой проливе между штор. Девушка поправила волосы, иссиня-чёрные они укутались в объёмный колос, который благоразумно согласился скрыть их истинную длину. Цвет же желал блистать: первые лица Империи давно привечали слухи, приписывая аманичке смелые привычки внешности. Сегодня предстояло их развеять.
И всё вероятно, когда Вы молоды, взволнованы. Когда в атриуме уже пылают аккорды приветствия, а Ваше зеркало ничего не утаивает. И наступил долгожданный для Империи день.
И она знала это. Девушка дышала Эдарри, была полна очарованием жизни, ведь всё вокруг, ещё недавно с проницательной зоркостью изведанное ею из-за кулис, превращалось в игру с новыми правилами. С правилами взрослых Истинных.
За окном торжествовало зарево, мысли развевались, слово волосы на ветру. А в коридоре, казалось, осторожничала сама тишина. И она была внимательна к волнениям девушки. Однако не всякому удаётся остаться понимающим, когда обуревают собственные любознательность и общительность.
— Я бы выбрал искренность! — В родном зеркале появилось второе действующее лицо. Аманичка подняла глаза на его отражение. Незнакомец стоял за её спиной так, что обозримыми оставались лишь волосы, стянутые в высокий тугой хвост.
Мороз заигрался, он писал новые узоры на окнах, что-то подсказывая девушке, ожидавшей знакомства, но не предполагавшей, как скоро они пожалуют. Аманичка не видела поддержку и искала её в собственных ощущениях.
Она прислушалась и, убедившись, что опасность мерно посапывает, обернулась. Перед ней стоял парень немногим её старше. Он широко улыбался и с удовольствием, какое обычно встречается у детей, заполучивших подсказку к головоломке, изучал хозяйку Дворца. Глубоко посаженные глаза смеялись бесшумно, но ярко. Слегка изогнутые дымчато-серые брови подчеркивали мужественность и как бы намекали: любой облик служит хозяину самозабвенно. Волосы были тронуты тёмным, и полумрак не позволил определить их оттенок. Стать и сила, предусмотрительность и пытливость, уважение и желание сплелись воедино, чтобы обыграть вечернюю тьму и нарушить законы тишины.
— Вы примеряете маски на торжество. Я бы выбрал искренность. — Ничто уже не смело противиться этому голосу. Его хрипотца пробежала по глади зеркала и, не желая разочаровывать властителя, доплеснулась до серёжек аманички. Нежные их побеги затрепыхались, но приятный звук не ждал ответа от слепых до чувств украшений, его волновало лишь сердце. А оно оценивало. Оно думало.
Так ли незнакома девушка юноше из бархатного подполья?
Асаль
Если и можно себе представить форий более аскетичный и сдержанный, чем этот, то искать его нужно за стенами Варья́риса Анолики. Удобство не хвастается излишеством, наоборот, оно ревностно охраняет воспитанный порядок. Стул, конторка да шкаф, служащий одновременно пристанищем для книг и убежищем для одежды, — вот и всё богатство, какое сумеем здесь обнаружить. Строгость и умеренность поддерживаются не столько желанием, сколько напоминанием, как хрупко любое сбережение, как оспоримо всякое обладание.