Вафа гадания не признаёт из-за воспитанного желания не прогадать, Роньяна в них попусту не верит. Так и стояли друзья, единственные в тёпло-зимних перчатках, наблюдали, отвлекались общим.
— Давай на воспоминания Лины! — Пальцы Шакура быстрее других покраснели на морозе, и аманич привлекал желанное первым.
Тарфа кивнула и замерла. Казалось, она разглядывает воздух, его перья ли, локоны ли, волны. Вдруг резко присела и за чем-то потянулась. В ложбинке следа заискрилось, зашипело, запахло. Девушка ухватила само мигание и вместе с ним поднялась: концы её волос стягивало в толстый жгут, будто засасывало. Она освободила их, в руке редким тёмным свечением запульсировали ворсинки тоньше плёнки мыльного пузыря. Аманичка обвязала ими пальцы Шакура. И поиски продолжились, пока нити на руках одногруппников не стали напоминать Тарфе прутья неопытных кукловодов.
— Хоть что-нибудь видишь? — Асаль с шёпотом наклонилась к Роньяне, её неверие было негромким, неотважным.
Подруга улыбнулась.
— Какой только бзик не приручает варья́р. Перед экзаменом особенно! И ведь сбывается, сбывается нагаданное. Ну разве не из логики выхолащивается вера?! — Асаль взяла Роньяну под руку, чтобы избавиться от нахлынувшего недовольства.
— Не верить искажённому не значит верить достоверно. — Роньяна следила за Тарфой, её прищуриванием, порывистым взмахом, и Асаль поняла аманичку, ведь сама недавно ещё верила в безучастность подруги к любому ворчанию. — Смотри, сейчас увидим самое интересное! — Роня сжала руку Асаль, привлекая к пока ещё не объяснённому.
— Всё хочу узнать, Тарфа заимствует или забирает воспоминания…
Шакур, Юмн, Уля и Тума, боясь запутать им невидимое, стояли с вытянутыми руками. Остальным чужих воспоминаний не хватило, тремя годами ранее панцири действительно потеряли уровень защиты. Тарфа присела, чтобы уловить поведение нитей вне погрешности роста и худобы. Это было гадание, не чреватое вопросами и подозрениями, то необыкновенное мгновение, когда ждут и верят не потому, что боязно, а потому, что ждётся и верится. Сосредоточенность Тарфы была заманчива, ворожба — таинственна, а вместе они — страстны. Девушка не обнадёживала — проклинала, а воодушевляла — заклинала. На того, кому воспоминание заимствовала, она не смотрела, будто и не для него, и не с ним, но всё же здесь.
А вокруг менялись следы, перчатки, лилии, но так незначительно, слабовольно, что и не замечал никто. Почти никто.
— Все сдадите, ни у кого не запуталось! — Левой рукой Тарфа провела под ладонями одногруппников, ожидавших её вердикта, как спасения. И поднялась.
Благодарность ей была оживлённой. Но чем же интересно такое простое движение…
— Дело было плёвым, а теперь и в шляпе! — Асаль улыбалась, но и порицание была при ней; самоуверенная весёлость тех, кто, не увидев исина Исмата, его настроя, успокоился, задобрить её не могла.
— Они поверили, а мы проверим. — Вафа вновь оказался рядом и кивнул аманичкам. Они поняли, что к прямой подкрался поворот, а преподаватель пришёл не один.
Дэрья
Прямая. Злость была бездонна и достаточна, чтобы не обвинять себя. Она не мельчила воспоминания, но ви́дение прошлым разомкнула: всё шире раздувались впечатления, всё больше надувались образы; верила в свою несменяемость. Она была на грани эмоции и поступка. Но Дэрья успела с ней уединиться и никому не навредила.
Поворот. Злость держалась враждебно, подчиняя желания и страхи, что само время не властно было над её концентрацией.
Прямая. Злость была уже не ровной и оттого не безнадёжной. Она придумала месть и к ней приготовилась, но истлела сама, когда Дэрья призналась, что права винить кого-либо у неё нет, а карабкаться по скользким выступам опасно для терпения сердца.
«Не по разуму усердье, не по совести душа». Едкая, гнусная фраза с привкусом заслуженного торжества. Асаль отодвинула ещё одну черту. Последняя казалась Дэрье непреложной, конечной и не такой унизительной. А после и эту переступит?! Третий год она отыгрывается за промах; не каждый день, но метко и открыто, как тогда обещала.
— Спасибо, что не исподтишка! — Злость Дэрьи начинала просвечивать самолюбованием, что не понравилось девушке, и она, так долго сидевшая уткнувшись в свои колени, от силы притяжения которых остались два ярко-красных следа на лбу, и обхватив ноги руками, сцепленными до боли, а после — до онемения, вся зажатая и сдавшаяся этому напряжению, попыталась подняться с земли. Получилось, но не сразу, не по веление мысли, тело не слушалось, оно стало совсем незнакомым, как удесятерённое в повторе и монотонности слово.