В ту неосторожную вылазку она ничего не почувствовала и потеряла отца. Он был хилым, неповоротливым, на редкость плохо знал своё тело, противостоять мог только силе ума. Но разве с надоевшим и мешающим охотники будут разговаривать… Все предчувствия и подсказки обрушились с новой силой, семья лишилась защиты. Сначала допросили Дэрью, от неё требовали дневники отца, потом в дом ворвался обыск и унёс неспрятанные накопления, особенно ришлы.
И жизнь втягивалась в изменения, её же они стягивали, сворачивали, скрывая от на время выкупленного счастья. Волосы, бывшие богатством, превратились в роскошь, внешне — пресловутую, внутри — предвзятую: она замечала свою неуслужливость заношенному быту и всё чаще напоминала хозяйкам об избавлении. Так пламенно-алые косы надолго скрыли непроницаемые платки, а зеркала, в спокойствии потворствующие гордости, в перипетиях — чести, заполучили соседи. Дэрья до последнего не ощущала тяжесть расставания, и вдруг увидела, как с отражением прощается мама: ясной улыбкой впервые прозревшего, золотистыми морщинами внезапно состарившегося, огненными глазами подчиняющегося отказу от… Тогда Дэрье впервые стало по-настоящему страшно. Не за себя.
Ночи проходили длиннее, будто считали саму темноту: по крупицам, по падениям во снах. Каждый вечер приобрёл нелестные присказки «очередной», «ещё один», которые говорили о прошлом и, будто обращаясь к будущему, намекали на свою неконечность, неединичность — повторяемость. Волосы мамы, опадая под платком и по складкам одежды спускаясь на пол, цеплялись к ногам; их постоянное преумножение не вызывало отвращения, как мусор, но расстраивало Дэрью всё сильнее: не сложно находить, вычищать, труднее не думать об увядании молодости, здоровья мамы; страшно от мыслей, что однажды ни один волос не сможет так пристать.
Мама перестала улыбаться — всё оставила неживой гладкости сравнения. Дэрья — учиться. Старались ценить жизнь родного, не признавая ценности своей. Реже выходили на улицу, а если и решались, то кутались в мешковатые тёмно-красные, пыльные до потёртости одежды; реже пользовались водой и готовили только обеды.
Жизнь поменялась, но не приблизилась к смерти. Что спасало от иссушения, осиротевшая семья узнала нечаянно. Мидал был жив, продолжал свои исследования, а шантажировать благополучием жены или невинностью дочери не получалось: его идеи нашли слушателя, наделённого большим влиянием, чем местная власть Краульи. Письмо мужа потрясло Сабру, оно требовало обеспечить Дэрье учёбу в столице. Он требовал… Он посмел.
Дэрье шёл тогда шестнадцатый год, тот сознательный возраст детей, когда родители перестают стыдиться своих поступков и объяснять их причины.
— Мамочка, я тебя защищу! Не оставлю на Мидала. — Крик девушки напугал, и парень чуть не выдал себя.
Решительная, непреклонная, освобождённая, Дэрья не чувствовала былой уступчивости.
За всё время он не успел подумать о своём. Наблюдал, подмечал. Что знают они о тихой Дэрье? Она выглядывает на экзаменах, получает первый уровень и снова запирает свой огонь. А он настоящий, он, оказывается, может обжечь!
— Дэрья, Дэрья… Пусть твой фитиль будет прочным!
Венец Тьмы оставался грозным, несуетным.
Зот
Ожидание должно было вот-вот устыдиться. Он это чувствовал так, потому что был готов. Но ожидание, зависящее от желания аманича кого-то ожидать, от него самого уже не зависело — в извинении не нуждалось. И скамейку, на которой засиделся Зот, запорошило снегом.
Парень ещё мог утолять терпение, но с каждой крупной снежинкой, что таяла на стрельчатых стёклах его очков, удавалось то не столько уговорами мысли, сколько уговорами тела: уходить, греться, чтобы вернуться и опять присесть…