Но фасон пальто — обязательного элемента гардероба — сковывал вдохновение её художника. Весьма удачно сложенное, оно развязывало неприятные эмоции: лёгкую зависть к его создателю. Аманичке не по нраву совершенство, найденное другим. Бытует поверье: пальто создаётся самой Эдарри, потому оно угадывает происхождение будущей хозяйки и показывает, как переменится её характер за годы обучения в Варьярисе. Проверить то весьма сложно, одежда появляется в нужном фории сама, словно подарок на поступление. По желанию аманички фасон позже может быть выбран иной, но воцарилась традиция не изменять первому предсказанию Эдарри.
Это пальто было прекрасно. Его правая терракотовая половина спешила переплестись с гранатовой левой, чтобы вместе закружиться с тёмно-бордовыми, под цвет волос и ресниц аманички, завязками, которые богатыми лентами извивались от воротника до самого подола. Непокорность столичной погоды с её осенними промозглыми ветрами, зимними беспощадными морозами, весенними талыми паводками одолеть могло только подобное пальто; его способность угодить каждому дню подкравшегося сезона и остаться при том неповторимым подпитывала легенду о подарке. Оно ласковое и пронзительное, как воспоминание и прикосновение. Пронизывающий сглаз простуд не страшен.
Здоровье парней оберегают шерстяные плащи с аккуратными, едва заметными прорезями для рук и с потайными застёжками, способными в любой момент оказаться в удобном для хозяина месте. Как и пальто, он обнажает сущность аманича, потому за его сохранность отвечает и варья́р, и фориец.
Собранным и осмотрительным приходится быть и брату аманички. Какое бы уныние не вызывал вечный его беспорядок, зайти за Вафой укоренилось в традицию.
Девушка принялась вспоминать, каким видела аманича вчера.
Внимательные светло-бордовые глаза, всегда отзывчивые на превратности чужой судьбы, улавливают оттенки её ухмылок и усмешек. Но, как прирождённые наблюдатели, не выделяются на молодом лице, даже когда кажутся девушке неподвижными. Черты безмятежны: высокий умный лоб, размытая тень носа, неопределённый контур губ, мягковатая заострённость подбородка. Эта простота настолько непонятна, необъяснима на фоне художественной красоты сестры-двойняшки, что представляется всем такой же неотразимой и ни в чём ей не уступает. Как не ограниченная гордостью забота юноши не сдается спесивости девушки.
Проход к форию брата был затруднён. Тьма клубилась, не давая увидеть заветный перешеек. Ни предметов, ни примет…
Предэкзаменационные ночи — особый вид молодых забав: доводить себя до пугливых вздрагиваний, чувствовать дыхание пульса в рукавах, знакомиться и вновь забывать, разочаровываться всерьёз, смеяться навзрыд. И, наконец, освобождаться от дрожи. У девушки закралось подозрение, что брат сполна испытал муки, о которых она знает не более, чем понаслышке. Не откликался он на её просьбу впустить в форий.
Оставалось одно.
Он бежит ей навстречу, перекрикивая ветер, сгибая толстые стебли трав. Не терпится рассказать, какое чудо его настигло. Добегает, сгребает в охапку, неистово кружит, наблюдая, как резвятся её волосы в потоках знойного воздуха. Сейчас-сейчас всё осмыслит. Налюбуется только.
Она боится летних насекомых, но сейчас не замечает их близкого полёта. С ним ей ничего не страшно, с ним всё понятно. Она перенимает этот заливистый смех, это детское прищуривание.
Ждёт его слова. Ждёт — не торопит. Трель счастья нельзя прерывать. У неё кружится голова, и она жмурится сильнее, чтобы скрыть помутненный взгляд. Но не терпит — наслаждается. В нём столько сил, столько мощи, будто сама Эдарри…
— Ты почувствовал, почувствовал Её?! — Догадка вспыхнула слишком ярко, чтобы уместиться на небосводе понимающего ожидания.
— И почувствовал! И услышал! И увидел!
— Как… Как это было? Какая Она? — Они перестали кружиться. Он бережно отпустил её. Взбудораженную, бесконечно милую.