Тёмно-вязовая шаль его расплеталась неспеша, но свет, какой пропускала, играл на лице аманички, и был он под присмотром стража. Сновидения раньше Роньяны заподозрили поступь утра, однако сдаваться на пока ещё своих поворотах отказывались. Завлекали небылицами, заманивали пророчествами. Девушка вроде и не верила им, но лоб её хмурился, а алые губы, словно натянутая атласная лента, приносили вести то одной щеке, то другой. Лишь ресницы, густая сапфировая их бахрома, вели себя достойно, оставаясь неприступными для суматошных видений.
Чупби не понравилась эта покорность невиданному, он впустил день. Один луч пробрался к носу, другой затерялся в пепельно-синих бровях Роньяны, третий жемчужными всполохами настиг её васильковые локоны. Девушка зашевелилась.
Форий заснежен, но гостеприимен: изобилие светлого — серебристого, молочного — уживается с глубокими нотами синего. Цвета, который в сказаниях упоминается вдохновителем северной области Аманчика — Содьики. Уроженец края богатого и щедрого, где бы ни странствовала его мысль, с кем бы ни встречалась его энчелия, хранил простор в душе, рождённой синим. Простор, найденный и облюбованный покоем.
В это утро Роньяна не многим напоминала содьиканку. Держалась за сон, упускала солнце. Заслонялась от него, словно и не оно её уважает, будто и не она его любит: загадать и отвергнуть.
Встать между, примирить смог Чупби.
— Лохматое… — Привлечённые прохладным дуновением, благодаря игре света едва заметные капли украсили брови Роньяны, словно роса ворсинки листьев в новый день. Обыкновенное чудо. — … утро! — Фориец выждал появление последней из небесных бусин, чтобы поприветствовать подругу.
— Терпеливого заплетания! — Отброшенное Чупби одеяло, едва взлетев, опустилось на кровать, теперь поодаль от Роньяны, не задевая её теплом.
— Сегодня праздник! Сегодня Исмат! Сегодня праздник! Сегодня Пламень! — Лёгкая песня стража топлёной лёгкостью омывала форий, послышалось гудение воды.
Аманичка лежала с закрытыми глазами, она вспоминала вчерашнее: предположения и знания, пережитые и ярко, и почти безлико. Начиналась зимняя сессия: череда неподкупных ожиданий, непримиримых требований к себе. Пора, дразнящая счастьем; любимая пора. Вступая в догнавшее, девушка благодарила себя, Эдарри за прошлое, за ценность, какую нельзя проглядеть. Вспоминала без оправданий, упрёков, как ухаживают за близким.
В фории стремительно светлело. Занятый поиском воды Чупби уже не следил за поединком дня и ночи. Да и Роньяна замечала его лишь как фон к размышлениям — как чужими пересказанное будущее, ненавязчивое дежавю.
— Синявка, всё выпросил, всё выловил. — Девушка привстала на локтях и через прищур занавеси, скрывавшей темноту, увидела пар.
— Чупби, охлади кут, пожалуйста. — Аманичка не пожелала принимать дар раньше собственных заслуг.
— Хотел отучить тебя потворствовать ритуалам. Умная, находчивая, и вдруг какая-то суеверность. Роня, ведь ты в себя веришь, как порой Эдарри не благословляет! Отпусти предубеждения к новому, не опасно оно.
Девушка промолчала, и страж не стал настаивать более. Каждому возбраняется придумывать себе привязанность; как знать, на следующем повороте какая навредит, какая убережёт. Но упорство воли растёт молчаливо. А таких, как Роньяна, Чупби не встречал. Не знай он, что подруга из Содьики, решил бы, что она родственница черноты самого исина Сунмаса. Только достойные почтенного Императора могут выиграть у Эдарри качества, вдруг обнаруженные в Роньяне.
Среди форийцев о них ходят почти легенды, в одних семьях завистливые, в других — подобострастные. Рассудить могла бы сама Роньяна, заприметь она запрос. Но никто не проникнется, не спросит, волос же не смоляной. Таких замечают по внешнему, чёрному. Остальных разглядывают близкие, сначала с догадкой, затем с утайкой. И всё же цвет решает.