Тёмные спокойны, знают, какое обстоятельство каких ощущений достойно; таких захвалить или унизить невозможно: выбрав себя однажды, в постоянном узнавании не нуждаются; прошлое за прошедшее не принимают — уважают его, как цель, оттого владеют временем и, не умеющие хоть сколько-нибудь сожалеть, лишь оценивают, без придирчивости или затаённой стыдливости; такие не живут отдалением — они у всех причин и предпосылок на виду, отчего утаивать ничего не помышляют и всё же от разностей пониманий и принятий остаются для других аманичей недосягаемыми, будто ли, всерьёз ли. Верят во что-либо честно, как должны себе.
Многое ли зачерпнула Роньяна из этого моря, сказать возьмётся разве что изрядно внимательный, быть может, больше бдительный; важно подметить, поймать. Аманичка сформирована, огранили её до Варьяриса, теперь же не разобрать, что от себя, что от восхищения смотрящего-наблюдающего. А всё-таки… есть, есть!
У края фория начинается внепредельное молчание, полное возможностей и хитростей, как ничто доначальное. Роньяна с Чупби зовут его черовой: выплести даёт любое, но в темноте не многое выдумывается, и призывается особое мастерство форийца, его покладистая изворотливость. Черова скорее начало фория и, некоторые вероятности не исключают, его покровительница. Чупби без опаски заимствует у неё воду для подруги. По остальным вопросам обращаться побаивается.
У порога черовой Роньяна остановилась. Огляделась: постель уже прибрана, шкаф окаймлён. Чупби отразился в приятном, добывая повод для прогноза совместного, привлекая внимание мелкими хлопотами. Он возникал везде и сразу, трудился, как ни один будний не воспевал. Цвирикал и сгущался, блестел, благоухал.
— Спасибо, Чупби! — Роньяна, закрыв глаза, приложила левую руку к затылку, провела ею вокруг головы и медленно отпустила её на шею, туда, где билось сердце.
— Ой, перестань… Засмущала! Разделить с тобой радость предстоящего экзамена — честь для любого; что уж говорить о скромном форийце. — Аманичка улыбнулась и открыла глаза, чтобы познакомиться с названой скромностью друга.
Всё исказилось, словно в калейдоскопе у полных слёз глаз; на светлых стенах, полу и на столе змеилась радуга, перетекала за форий и вдруг появлялась гибким полукругом. И смотрело всё на Роньяну будто через призму, преломляясь в естественном ему: цвета стали дружнее, звуки стройнее, запахи живее. Чупби выбирал закройку нового быта. Аманичка не стала отвлекать его от скромного, развернулась и шагнула в черову.
Ног коснулись горячие плетения. Роньяна доверила им будущие свои следы, чувствуя и не видя тропу. Провожатые пропасти вели девушку глубже, обрываясь в нужном для самой черовой месте. Бесчинствовала духота. Пахнущая, осязаемая, она разрешила ощущать себя пространству, потрогать — Роньяне. Богатая пустота всхлипывала, клубилась, словно и сама устала от затхлого запаха тряпки, когда-то служившей на кухне борьбе с жиром, а теперь нашедшей безделие в чертогах черовы.
Этот разговор не пугал девушку. Заметя, что связанный чернотой пол ощущается прохладнее, а запах дарит белая гортензия, она остановилась, вытянула правую руку над головой и пощупываниями принялась искать. Попадалось липкое, колючее, шершавое, слизкое. И, наконец, влажное. Роньяна осторожно потянула его на себя. Черова не сопротивлялась, и кут по руке девушки спустился сначала к ней на плечи, потом на бёдра, а затем оплёл щиколотки. Одежда, что встретила темноту вместе с аманичкой, растворилась в вероятностях, угадывая наперёд требования выпрошенных наслоений.
К этой черноте не привыкнуть; прощание поздним вечером и приветствие ранним утром не перессказать. Даже Чупби, чьи переговоры с черовой оказываются плодотворными, робеет её силы. Разные проводники — невидимые глазу тропы, кладовая запахов, их температур… в кромешной темноте, какая и приглянется лишь затерявшемуся да потерянному, властвуют и дружат равноценно и одновременно над и с гостем.
— Здравствуй, кут! — Роньяна чувствовала свежесть, бодрость, какие подарила ей вода. Кут, как она и просила Чупби, был охлаждён.
Вдруг от него отделилась влажная пластина, она пробилась в ущелье сомкнутых пальцев Роньяны и устроилась в ладони; девушка подняла руки к лицу и захватила губами её, превратившуюся в подрагивающий щупалец воды. Маленький кут, терпеливо огибая заточенные на борьбу резцы, очищал зубы аманички от крошек, крупиц, им вредящих.