Черова не задерживает, прямые не обкрадывает. Умывание заканчивается за треть прямой, что, как замечаем, не зависит от облика навестившего.
Обратный путь, как бы не цеплялась Роньяна, запоминается ей обугленным — неполным; ощущения чистого тела замыкаются в себе. Обновлённой силой, равной Эдарри, потому как ею одолженной, Роньяна вернулась в переменившийся праздником форий. Ожидаемые цвета пестрели в неожиданном наклоне.
— Даже черова тебя любит! — Роньяна оглядела себя.
Её новое платье говорило небом: лёгкая прозрачная верхняя юбка с фигурным подолом из курчавых облаков прикрывала однотонно тёмную — основную, синева которой заканчивалась на уровне колен аманички; пояс пыльно-голубого цвета подчеркивал её тонкую талию. Руки девушки потянулись к груди и нащупали широкую вставку, напоминающую веер, что собрался от плеч к талии и завершился закрытым вырезом горловины и круглым воротником.
Роньяна закружилась, руки разлетелись в взмах платья и замерли. Девушка остановилась, как и внимание Чупби, ещё недавно вальсирующего ей в такт.
— Роньяна, почему у тебя пальцы чёрные? Кут должен был всё смыть! — Аманичка осмотрела руки сначала недоумённо, вспоминая, как сумела не заметить, затем отстранённо. Она попробовала растереть неожиданную грязь, но та будто намертво въелась.
— Удача на экзамен. — Роньяна сжала руки в замок и, расслабив, резко их распустила.
— Что-то не припомню, когда чёрный приносил удачу кому-то, кроме Сунмаса… Это от черовой или раньше появилось? Во сне, например! — Чупби плотнее закрыл завесь, за которой притаилась показавшаяся в тот миг ему опасной темнота. Теперь полотно не колыхалось и походило на картину, какую могли привезти родители с их дальних путешествий по Кочжите, чтобы разнообразить быт.
— Не могу знать, Чупби. Не смотрела. — Роньяна смутила друга, отчего ощутила его растерянный взгляд, когда расчёсывала волосы; они, запуганные ночью, её двусмысленными снами, слипались сильнее. Не привыкшая распутывать, лавировать между интересами то одной пряди, то другой, аманичка не успела справиться за то время, что подбадривало возможностью пробыть незамеченной в новой путанице. Больше остерегаясь переполоха Чупби, нежели прислушиваясь к собственному голосу, девушка собрала волосы на затылке и закрепила их карандашами, лежавшими на конторке между послушно сонными оригами. К друзьям Роня уже опаздывала.
Всё ещё огорчённый Чупби, казалось, позабыл подругу, ухватив тот образ, какой его расстроил, и притаившись с ним под кроватью неестественно потемневшей её тенью. В благодарности Роньяны он искал такое, что могло и должно было его тогда предостеречь, обратить внимание на её руки. Но не было у ощущений заусенца. Когда же появилась эта чернота? Отвлечь форийца вызвались воспоминания. Меняя окрас и пропадая с ним вовсе, он предупредил Роньяну о визите друзей.
— Утречка прекрасного, несонного, защищённого! — В белой дымке, на последнем шаге перешейка стояла Асаль. Она первая прорвалась в форий подруги, снова очаровав Чупби драгоценным воспоминанием, которое однажды обогрело озолоченных счастьем аманичек и сохранило их тепло.
Заслышав доброе пожелание, Роньяна обернулась навстречу подруге.
— Как?! Как я вам? — Асаль ждала беспристрастности, прямолинейности, в каких нуждалась больше, чем в непривередливости исина Исмата. И хоть подруга «органически неспособна на сделки с совестью», а фориец равнодушен к уловкам девушки его обнаружить, аманичка никогда не тушуется и принимает комплименты любого калибра.
— Защищённого утра! — Роньяна подошла к двойняшкам, — Вафа только-только проявился в фории и отчего-то показался подруге померкшим в серьёзности; обняла их. — Думается, что-либо лучше описания не отыскали и вряд ли отыщут. Начну.
Волосы — густое половодье тёмно-бордового, которое с каждым днём прибавляет силы; тяжесть их не кажется беспечной, потому что понимает себя и старается помочь аманичке своею собранностью — замкнутостью. Ресницы, признаюсь, в том также замечены: благодаря их плотной засеке перестало слыть очевидным количество рокдианов, что стерегут лимб, оттеняя его своими переливами цветистого объёма. Светло-алый зрачок напоминает мне след кроны, что противится щуплому дождику, но, жалея его, пропускает к земле брызгами, обрисовывающими силуэт полуденной тени дерева. Радужка же насквозь промокла под багряным. Цвет-вдохновитель сочетается со всем, чего не коснулся — с утончённо заострённым носом, точёным подбородком; и что всё-таки заприметил — с мягкой линией губ, кроткими родинками на щеке.