И как же потрясен был реб Нота, вдруг увидев, как князь Чарторыйский с побледневшим лицом сделал шаг вперед и мягко, но решительно вынул драгоценный лист бумаги из рук Неваховича, говоря при этом те же самые затертые слова, которые говорили до него все благодетели-иноверцы, что, мол, государь все это внимательно перечитает и хорошенько обдумает.
Реб Нота облился холодным потом. Из опыта он уже знал, что означает такое «внимательное перечитывание». Даже если послание прямо сейчас попало бы в Императорский совет, все было бы испорчено, искажено и отложено. У реб Ноты имелось относительно этого либерального совета свое твердое мнение. Он знал, что совет служит только для того, чтобы развлекать императора за кофе, наподобие музыкальной капеллы. Но никак не для решения сложных и серьезных вопросов. Это может, не дай Бог, повредить пищеварению. Может утомить молодого монарха, который все еще не пришел в себя после страшной смерти отца…
В отчаянии реб Нота сделал движение, чтобы спасти бумагу из вежливых, но крепких рук Чарторыйского… Но тут он, несмотря на слабое зрение, разглядел что неподвижные голубые глаза Александра грозно устремлены на него, хотя губы царя и улыбались. Эта двойственность испугала реб Ноту. Он увидел безумие покойного Павла в лице его наследника. И поспешно отступил назад…
Милостивый самодержец тут же воспользовался растерянностью «старшего депутата», чтобы положить конец скучной аудиенции. Он протянул свою женскую руку Аврому Перецу, который стоял к нему теперь ближе всех депутатов. Перец прямо-таки задрожал от такой чести и счастья и прикоснулся к руке царя, словно к святыне. Реб Нота полагал, что, как старшего депутации, царь тут имеет в виду и его, и шагнул вперед…
Но вместо милостивой руки увидел перед собой сутулую спину царя, обтянутую синим бархатом. Над высоким, шитым золотом воротником возвышалась маленькая голова царя с зачесанными снизу вверх на небольшую лысину волосами. И она, эта голова, уплывала в какой-то туман. Реб Нота, как и прочие члены депутации, остался стоять с полуоткрытым ртом. В желудках их была пустота, и еще большая пустота поселилась в их сердцах.
Единственным, чье лицо сияло, был Авром Перец. Кто-кто, а он вынес с императорской аудиенции самое приятное впечатление. Уже когда все закончилось и евреи миновали последние ворота и последние патрули, он все еще не переставал сиять. Свою пухленькую руку, испытавшую нечеловеческое наслаждение от прикосновения к царской длани, он нес, как драгоценный камень, держа ее рядом со своими воодушевленно горевшими глазами. Как будто эти пять коротких пальцев только что окунулись в некий Божественный свет. По меньшей мере, покрылись бриллиантами.