А Кройндл понимала его с полуслова. Понимала по его печальным глазам и красным пятнам под его висками — как будто ему надавали оплеух. Под разными предлогами — что у нее, мол, в хозяйстве не хватает пряностей или что хозяйка сидит одна в комнате и плачет, Кройндл принялась захаживать в аптеку, причем каждый раз — вечером, когда рынок уж опустел, а ближайшие к аптеке лавки были закрыты.
Каждый раз она приходила в аптеку с корзиной в руках, скромно укутанная в серую домашнюю шаль и длинную поношенную ротонду. Но когда она сбрасывала с себя свою внешнюю серую шелуху, то оказывалась наряженной в самые красивые наряды Эстерки. Чаще всего — в широкий бархатный жакет, обшитый серебряными лентами, и в серебристое атласное платье, стекавшее мягкими складками с ее округлых бедер до самых туфелек. Это было то же самое платье, которое она прежде надела специально, чтобы обмануть Йосефа своим сходством с Эстеркой, чтобы пробудить его любопытство. Теперь же она уже носила его с уверенностью любимой женщины. С согласия Йосефа, можно сказать.
В той части дома, где находилась аптека, она оставалась ненадолго, для приличия. Да и это тоже, когда внутри был какой-нибудь посторонний покупатель. Сразу же после этого легкие шторы на застекленных дверях опускались, и Кройндл входила прямо в жилую комнату Йосефа, отделенную от аптеки побеленной мелом дверцей и двумя цветастыми занавесями. Она усаживалась на его узкую холостяцкую кровать и ждала, пока Йосеф снимет свой белый аптекарский халат и войдет. Аптечные запахи доходили сюда, поэтому в комнате стоял загадочный и в то же время противный сладковатый запах, как от курящегося ладана в церкви. Он казался запахом скрытых грехов. Сердце у нее при этом стучало, а по спине пробегал холодок. Это длилось недолго. Скоро раздавались поспешные, но неуверенные шаги Йосефа, похожие на побежку страдающего от жажды барана, почуявшего воду. Йосеф входил и искал ее в полумраке своими немного близорукими, горящими голубым огнем глазами, хотя сидела она всегда на одном и том же месте. Он хватал ее голову своими дрожащими ладонями, как большой зрелый плод; он целовал ее в губы безо всяких предисловий и прижимался к ней своей горячей лысоватой головой, которую поливал какой-то ароматной жидкостью, чтобы прогнать скучный аптечный запах. Она вдыхала этот аромат с глубокой благодарностью и со странным любопытством, которого никогда прежде не знала в своей затянувшейся девической жизни. Кройндл приходила в себя, только услыхав имя, которое очень любила, но здесь, в такие горячие мгновения, совсем не хотела слышать. Вольно или невольно, но каждый раз, когда Йосеф распалялся, он забывал ее собственное имя. Он целовал ее обнаженную шею и руки и шептал, как в бреду:
— Эстерка, дорогая!.. Моя, моя Эстерка…
Сначала это еще происходило стыдливо, неспешно — и с ее, и с его стороны. Йосеф Шик еще не привык к этому маскараду, не усвоил, что та, которая сидит так покорно на его холостяцкой кровати, это «его» Эстерка. Ее бедра были немного стройней, а длинные пальцы — жестче, наверное, от работы по дому… А Кройндл еще носила в своем теле прежнее отвращение и болезненное подозрение, что все мужчины так же нечисты и жадны, как Менди — полусумасшедший муж Эстерки, который напал на нее посреди ночи, когда она была еще совсем юной, попытался сделать ей плохо и вызвал у нее на долгие годы отвращение к любому приближающемуся мужчине и к его отвратительному запаху, похожему на запах козла в жаркий летний день.
Однако понемногу они привыкли друг к другу, сжились со своим представлением, с этой краденой любовью в потемках, далеко от глаз Эстерки и от широкой улыбки на ее губах. Пока они сидели здесь вместе, крепко обнявшись, она сидела там, у себя в зале, как царица; и серебряная люстра с горящими свечами сияла, как корона, над ее красивой головой с курчавыми иссиня-черными волосами. Она, конечно, читала какую-нибудь книгу, принесенную ей Йосефом из его собственной библиотеки или из библиотеки его старшего брата. При этом Эстерка была полностью уверена, что Кройндл, ее бедная родственница, верна и покорна ей, как всегда. Была она уверена и в том, что старый холостяк влюблен в нее точно так же беспомощно, как когда-то в ее родном Лепеле…