И он не замедлил это сделать. С удвоенной силой, появляющейся у мужчины в такие минуты, он поднял ее из этого пестрого круга, и сразу вся ее крестьянская сила исчезла, как будто ей подрубили корни. Она только застонала, как молодое деревце под топором, и упала в объятия паныча.
Алтерка сразу же нашел центр равновесия ее крепкого тела. Как на весах. Он взвалил ее на одно плечо и отнес на кровать. Здесь, на красивом пышном покрывале, среди бухарских ковров, покрывавших пол и стены, тело Марфушки засветилось новым розовым светом, став особенно привлекательным. О, он не ошибся, совсем не ошибся, обняв ее в первый раз, когда она доила корову…
— Кокошник!.. — вспомнила Марфушка и попыталась снять хрупкую женскую корону со своей затуманенной головы. Но не смогла, потому что обе ее руки удерживались тесными живыми наручниками.
— Кокошник… — еще раз сказала она, на этот раз шепотом. — Осторожнее, паныч! Ты его еще разломаешь…
Она прошептала это с такой жалостливой миной и с такой трепетной мольбой, как будто эта наполовину соломенная корона ценой в полтинник была здесь самым главным, а не она сама и не ее девственность.
— Этого я и хочу… — он посмотрел со страстной злобой в ее полузакрытые глаза. — Я как раз и хочу разломать твой кокошник, разломать, разломать!
И со стыдом и растерянностью из-за неотвратимой близости Марфушка действительно услыхала, что ее красивая корона ломается, щелкает и трещит вокруг ее скрученных в башню кос. И мелкие разноцветные обломки рассыпались по изголовью.
Глава двадцать восьмая
Растерзанный кокошник
Посреди ночи, проснувшись на минуту, Алтерка услыхал далекий плач, доносившийся из парка. Может быть, из-за коровников, где он гулял сегодня после полудня… Пару раз басовитый голос прерывал этот плач. Грубый голос иноверца, который кричал и ругался. Но во всем теле Алтерки чувствовалась та сладкая истома, какая бывает только в юности после того, как вскипевшая страсть удовлетворена. Сонливость, переливающаяся, как бальзам, в суставах молодых людей и нарастающая, как ржавчина, у пожилых, слишком долго пользовавшихся силами своего тела…
Алтерка послушал еще немножко и улыбнулся в темноте, вспомнив, как Марфушка беспокоилась о своем соломенном кокошнике. Потом повернулся на другой бок и заснул еще глубже прежнего.
Проснулся он очень рано, отдохнувший и свежий, разбуженный громкими голосами птиц. Ему показалось, что это щебечет в его жилах веселая кровь. Первым впечатлением после пробуждения был особенный запах подушек. От них все еще исходил естественный аромат здоровых русых волос Марфушки, вымытых, чтобы цвет был живее, отваром ромашки. Этот аромат, как и нахлынувшие сразу воспоминания о вчерашних прикосновениях к ее молодому телу, вызвали у него щекотание в ноздрях. Он победоносно улыбнулся сам себе. Как будто соблазнение красивой деревенской служанки при помощи красивых речей и несбыточных обещаний было на самом деле большой победой. «Таковы они все, — подумал он с легким презрением. — Сперва не хотят. Кажется, вот-вот выцарапают тебе глаза. А потом вцепляются в тебя зубами и ногтями и не отпускают». Сначала Марфушка действительно плакала над своим поломанным кокошником, умоляла его не делать ее несчастной. А потом уже не хотела разжать своих крепких объятий. Не отпускала его даже тогда, когда он уже насытился и пресытился. Его городское любопытство перегорело, как солома. А она запылала, когда в нем пыл уже начал угасать и ее здоровую кровь было не так легко успокоить. Она молча и яростно, как упрямый зверь, вгрызлась в него. В этой немоте было и отчаяние грешной души, которая лишь ненадолго, по воле Алтерки, оказалась в раю… И вот это чудесное мгновение закончилось, и бедненькая крепостная крестьянка снова должна была возвращаться в свое рабство…
Он с трудом отделался вчера от нее. Одеваясь, она то смеялась, то плакала, а выходя, бросила взгляд на зеркальце, висевшее на стене. Взглянула и до смерти испугалась. Только теперь она толком разглядела, что стало с ее деревенской короной… Она выхватила свой разломанный остов кокошника из растрепанных кос, спрятала под своим вышитым фартучком и вышла, опустив голову, словно уносила с собой обломки своей девичьей жизни…