— Не знаешь? Так что же ты так волнуешься, как только упоминают о нем?..
— Не знаю. Я его боюсь…
— Боишься, вот как? Почему?
— Когда я его вижу, мне становится так горячо…
— Горячо? А мне становится холодно. Кройнделе, мне становится холодно…
Кройнделе путалась такой резкой перемены в тоне тети:
— Тетя, ты тоже его… боишься?
— Тоже. Иди, Кройнделе, дитя мое, иди к своей гувернантке!
А когда девочка выходила, Эстерка прятала лицо в ладонях и ужасалась:
— Мы пропали, Кройнделе, дитя мое! Мы обе пропали…
Вскоре поле того, как Кройнделе исполнилось двенадцать, она начала жаловаться на головные боли, слабость в коленях и тяжесть в руках. А однажды вечером она прилегла и на следующее утро не захотела вставать. Гувернантка мадемуазель Лизет ничего не могла поделать. А когда Эстерка сама пришла посмотреть, что происходит, Кройнделе расплакалась. Она не отвечала ни на какие вопросы. Ей стыдно, сказала она, когда Лизет тут стоит… А как только мадемуазель вышла, она тихонько и испуганно спросила:
— Тетя, что это?
Как маленькая преступница, ждущая приговора, она с беспокойством искала взгляда Эстерки. Однако взволнованное красивое лицо тети было неожиданно радостным. С тем же радостным выражением лица Эстерка осмотрела Кройнделе.
— Что это? — снова спросила девочка, на этот раз уже не таким несчастным голосом.
Вместо ответа тетя погладила ее по щеке, а потом припала к ее губам с горячим поцелуем:
— Теперь ты уже не ребенок, Кройнделе! Ты уже женщина.
Кройнделе, пребывавшая все утро в таком напряжении, только теперь разрыдалась.
— Я не виновата… — стала она оправдываться. — Он ко мне пришел, обнимал меня и целовал, много раз… О!..
— Кто?
— Дядя… Петербургский дядя…
— Ох! — лицо Эстерки вытянулось. — Еще и это?!
— Я не виновата… — всхлипывая, оправдывалась Кройнделе.
— Это ничего, дитя мое, ничего. Тебе просто приснилось.
Лицо тети, которое только что было таким радостно-взволнованным, помрачнело, как будто какая-то черная тень опустилась на него с ее дымчатых волос, убранных в высокую прическу. Она вышла из комнаты, не сказав больше ни слова, не погладив девочку по головке.
Растерянная сиротка уткнулась лицом в подушку и продолжала плакать. То ли из-за непонятного тетиного недовольства ею, то ли потому, что детство прошло, то ли потому, что страдала все утро, так испугавшись того, что, оказывается, случается со всеми девочками. Словно какое-то сладкое опьянение, успокаивал Кройнделе этот плач, пока она не устала и не заснула — крепко, как здоровая.
Через два дня Эстерка застала ее у себя в спальне, перед большим зеркалом. От Кройнделе доносился аромат духов. Своими белыми ручками она примеривала кружева, привезенные ей в подарок петербургским дядей год назад и убранные тетей в комод, под замок.
— Ты взяла без спроса? — сделала Эстерка строгое лицо и, остановилась, восхищенная как новой красотой Кройнделе, так и ее смелостью. — Сама залезла в комод?
— Тетя, — спокойно обернулась к ней Кройнделе, — вы же сами говорили… что я уже не ребенок…
Это больше не была та напуганная Кройнделе, которая еще позавчера не хотела вставать с кровати, такая несчастная и испуганная. Ее синие глаза смотрели теперь строго, без какой бы то ни было растерянности. Как будто она вдруг ощутила свое право на те духи, что ей подарили, и на те кружева в виде цветов, которые от нее прятали.
— Еще слишком рано!.. — коротко сказала Эстерка, отбирая у нее эти подарки и снова запирая в комод. Ключ она спрятала у себя. А Кройнделе стояла совершенно спокойно. Ее личико, так по-женски расцветшее за последнее время, выражало гордое равнодушие. Это была гордость человека, уверенного в своих правах, хотя тетя была старше и сильнее ее. Это равнодушие означало, что все равно, рано или поздно, она получит то, что ей причитается.
Целый день после этого Эстерка ходила задумчивая, стискивая одной ладонью другую. Она уже ясно видела, что здесь дала о себе знать ноткинская порода. Ведь никто лучше нее не знал, что у Шиков никогда не было такой горячей крови… Яблочко начало уже созревать. Скоро оно совсем созреет. Как Менди, ее покойный муж, как Алтерка, ее единственный сын. Все они такие. Всегда — преждевременно… Нечистая кровь!.. Не надо ждать. Надо бежать. Спрятаться. Но куда и как?..
Она готовилась принять меры. Главное будет в начале лета. Когда спадает разлив и Днепр возвращается в свои берега, грузовые барки поднимают паруса и приносят нежелательных, опасных гостей, которые настойчиво ищут наслаждений и даже не считаются с той тяжестью, которую она, Эстерка, носит в сердце, не имея возможности никому рассказать о том, что так ее мучает.