Что могла поделать Эстерка? Он взяла себя в руки и промолчала, растянув скривившиеся губы в смущенную улыбку. Лишь отодвинулась со своей чашкой чая в сторону. Она пила чай, как касторку, с глубоким отвращением вдыхая сильный аромат голубоватого пара, поднимавшегося над стаканами Алтерки и Кройнделе. Запах, который она сама когда-то любила, теперь тяжелым чадом проникал в ее усталую разгоряченную голову. Он напоминал ей чужого влюбленного мужчину, принявшего когда-то облик Менди и преследовавшего ее на тракте от Петербурга до Луги. Он тоже пил тогда чай с ромом. Этот запах сопровождал ее и в спаленке Кройндл, когда с ней случилось непоправимое несчастье… И вот он снова здесь, этот проклятый запах, отдающий дьявольщиной и падением. И невозможно убежать от него, как не убежать ни от великих грехов, ни от больной совести…
Эстерке стало нехорошо, и она оттолкнула недопитую чашку. Рома в ее чае не было, но от запаха напитка Алтерки ее все еще тошнило.
— Пойдемте, дети, поехали! — попросила она. — Пора назад…
Алтерка недовольно пожал плечами:
— Ехать, значит, ехать. Одну минуточку!.. — И он двумя глотками опустошил свой стакан и довольно крякнул.
Эстерка отвернулась. Так неприятно стало ей от его удовольствия, от его жаркого дыхания. Как в тумане, она вышла из здания станции, опираясь на плечо Кройнделе, которая все еще была очень весела и не переставала щебетать.
Стремительная езда и морозный степной ветер немного освежили Эстерку. Она начала приходить в себя…
Но скоро сердце ее снова упало. Ей показалось, что Алтерка и Кройнделе протягивают друг к другу руки у нее за спиной. Переглядываются тайком и хихикают.
— Что вы делаете? — хрипло спросила она и бросила пронзительный взгляд на эту столь неравную влюбленную парочку.
Мгновение было тихо. Кройнделе уткнулась личиком в свою новую горностаевую муфту. Алтерка откашлялся, причем от него снова пахло чаем с этим проклятым ромом. Было заметно, что он осмелел.
И вдруг она услыхала в летевших сквозь тьму санях то, чего так боялась… Уже давно — при каждом приезде «петербургского дяди» и при каждом его отъезде. Недоброе многолетнее предчувствие ее больного сердца осуществилось.
— Мамочка! — сказал Алтерка, ее единственный сын, с милой улыбкой, как в детстве, когда он еще носил короткие бархатные штанишки. — Мамочка, Кройнделе будет моя, будет моей женой…
— Твоей же…? — слабо воскликнула она и не закончила.
Ее голова в беспамятстве мягко упала в смягченные шубой объятия Алтерки.
Глава двенадцатая
Заброшенная могилка
Эстерка очнулась в спальне. Она обнаружила себя полуодетой, в кровати.
Как когда-то в Шклове, после картофельного бунта. Второй раз в жизни она впала в такое глубокое беспамятство. Круг замкнула эта неравная пара с разницей в тринадцать с лишним лет. Эстерка пришла в себя, но в первый момент не поняла, как это Алтерка, стоящий у ее кровати, так быстро вырос. Ведь он был теперь в два раза больше и старше, чем тогда… А вот эта русоволосая девочка, стоящая по другую сторону кровати и держащая ее за руку, как будто вообще вышла из другого мира. Ее породило само небытие.
Окончательно к реальности ее вернул дрожащий голос Кройнделе:
— Тетя, дорогая, вам уже лучше?
Эстерка словно одним прыжком перенеслась из того прошлого — в сегодня. И в отчаянии застонала:
— Алтерка, сын мой! Теперь ты уедешь насовсем.
Он пожал широкими плечами и заморгал, будто ему в лицо плеснули холодной воды. Таким неуверенным и смущенным Эстерка уже давно его не видела. Куда подевались все его нахальство, вся насмешливость петербургского бонвивана?
— Мама, — сказал Алтерка и посмотрел на нее. Он сказал не «мамка» и не «мамочка», а именно «мама», — уже много лет ты все время гонишь меня от себя. Но теперь… теперь…
— Что «теперь»?
— Теперь… когда мы так любим друг друга. Я и Кройнделе…
Эстерка резко села в кровати. В ее глазах появился лихорадочный блеск. В обрамлении растрепанных иссиня-черных кудрей, с лучом белой пряди надо лбом ее взгляд казался особо пронзительным.
— Ты — любишь? Ты способен любить? Ты умеешь только сделать несчастной, как твой отец. Так и сам уже…
— Уже?.. — покорно переспросил он ее, словно больную. — Кого… я?
Она сразу спохватилась, что это «ты и сам уже» было совершенно излишним. Еще более излишним, чем упоминание о его отце. Но что сказано, то сказано. Вырвалось… Однако Эстерка была больше не в силах выдерживать его вопрошающий взгляд. Она закрыла лицо руками. Нет, нет ей спасения! Разве что все рассказать ему и — конец. Бордовый шелковый шнур, лежащий в шкатулке под ее драгоценностями, еще ждет ее… Нет! Для этого у нее уже не было прежней силы. Она привыкла тащить свою жизнь, как улитка раковину. Остается все то же старое надоевшее средство: отложить приведение приговора в исполнение. Отложить на потом. Под защитой ее нынешнего состояния, после обморока, ей нетрудно притвориться. Мало ли что бормочет больная…