«Эстерка, ты тогда бросилась в Лепель удочерять чужого ребенка не из-за того, что ты добра. У тебя была своя цель. Зачем тебе были нужны чужие дети? Ведь это было всего через несколько месяцев после того, как ты сама родила…»
«Я бросилась… Нет, нет! У меня было только одно намерение: искупить грех перед моей родственницей, перед моей Кройнделе. Только это. Ведь я своими руками толкнула ее в объятия моего жениха, когда он мне опротивел… Сама помогала ей надевать мои собственные одежды, делала ей такую же прическу, как у меня. Все для того, чтобы соблазнить надоевшего мне старого холостяка. За это я была сурово наказана. Только я сама знаю как… Наказана ужасно! Лишь позднее я поняла, за что это мне. И совсем ясно поняла, когда узнала, что Кройнделе умерла при родах. Как ошпаренная, бросилась я спасать ребенка. Забыла о моей собственной дочурке. Оставила ее в чужих руках. В руках иноверки, здесь, здесь, в этом самом селе…»
«Да, но все это представление, устроенное тобою в Лепеле… Богатая благодетельница, роль который ты там разыгрывала! Не так положено вести себя грешнице. Ты сделала это, чтобы скрыть свои истинные мысли…»
«Конечно, но только для того, чтобы скрыть от чужого любопытства мое собственное несчастье, мой…»
«Ты начинаешь это признавать: за чужим несчастьем ты хотела скрыть свое».
«Нет. Я только хотела спасти сиротку от отца, который на самом деле совсем не был ее отцом, от его грязного рожка, из которого он кормил младенца…»
«Может быть, только в начале, когда ты вернулась из Лепеля с большим парадом. С тюком нового белья для ребенка и с нанятой для него кормилицей. Но потом, когда сиротка скончалась здесь, ты ведь в глубине души была довольна. Тогда тебе вдруг стало ясно… А может быть, не совсем вдруг…»
«Молчи, я больше не хочу слышать подобных обвинений. Не хочу!»
«Ты обязана!.. Тогда тебе стало ясно, что смертью чужого ребенка ты можешь защитить собственную дочурку. Поменять мертвую и живую местами. Поменять имена».
«Только из-за людей. Чтобы заткнуть им рты. Чтобы опустить занавес перед любопытными глазами. Кому это помешало?»
«Никому. Кроме твоей совести!.. Проси прощения у умершей, Эстерка! Проси!»
Шелестевший листьями ветерок стих. Орешник перестал тыкать в нее своими зелеными пальцами и замолчал. Он прислушивался: найдет ли в себе Эстерка достаточно мужества.
И она нашла его.
— Прости меня, сиротка, прости за свою маленькую слабенькую жизнь, которую я не уберегла, и за свою мать, с которой я не помирилась перед ее смертью.
Твою мать, как и моего жениха, я выгнала из дома. Чтобы освободиться и умереть. И вот твоя мать и ты, сиротка, мертвы. Но не я…
Не я и не мое дитя, которое я тогда уже носила в себе и не знала… Мы обе уцелели. Лучше бы наоборот. Для нас всех так было бы лучше.
Йосеф, влюбленный в меня старый холостяк, твой настоящий отец, не сумевший заново выстроить мою поломанную жизнь, не смог даже дать тебе здоровья. Я забрала его здоровье. Оставила твоей матери только шелуху… А она-то думала, что это она обкрадывает меня, что она забирает у меня самое ядрышко, самое лучшее из того, что у меня было. А я-то уже давно сгубила и ядрышко, и себя саму.
Потом я бросилась в твое родное местечко спасать тебя. Хотела выкармливать тебя вместе с моим ребенком. Смешать свое и чужое. Закрыть мою кровавую рану твоим чистым тельцем. Но ты была слишком слабенькой и не смогла мне помочь. Посреди игры ты оставила меня одну с моей раной и с моим позором.
Только тогда мне пришла в голову эта отчаянная мысль… Как утопающий хватается за соломинку, так и я ухватилась за твою смерть, за твои косточки, тонкие, как солома.
Ухватилась и вылезла из пропасти. Я украла твое имя и подарила его моему ребенку, словно одела голую малышку в чужое платьице, чтобы ей было тепло. Так я могла воспитывать ее, не боясь косых взглядов и злых языков.