— Который помог освободить вашего святого мужа из тюрьмы… в Петербурге…
— Знаю, знаю! Дай ему Бог светлого рая…
— Я еду сейчас из Курской губернии. Приехала в ваше местечко сильно после полудня. Хотела прийти сюда утром. А мне на постоялом дворе говорят: «Весь дом ребе уезжает». У меня аж в глазах потемнело.
Теперь уже Стерна стала заламывать свои морщинистые натруженные руки точно так же, как прежде это делала гостья с роскошной беличьей муфтой:
— Невестка реб Ноты… Понимаю. Несчастье. Но сами посудите! Ну, как это можно? Мой Шнеур-Залман и так вне себя. Ему уже помогают надеть шубу…
— Я уж вижу, вижу! Но, может быть…
— Где там «может быть»? Что вы говорите? Нельзя больше терять ни минуты. В любую минуту сюда могут нагрянуть французы…
И, чтобы придать больше веса своим последним словам, Стерна вдруг взъярилась на нескольких домашних, которые с интересом смотрели на эту сцену:
— Что вы стоите? Чего ждете? Выносите! Выносите все!
— Я только прошу, — раздался из-под вуали умоляющий голос гостьи, — только прошу, чтобы вы мне позволили поехать за вами следом… Может быть, по дороге…
— Поехать за нами? — покивала Стерна своей укутанной в платок головой. — Настолько… настолько у вас плохи дела?
Гостья в вуали притворилась, что не слышит жалости в ее голосе.
— Я, может быть, вам пригожусь. Не всюду дороги свободны. Тут и там попадаются французы. Они задерживают подводы, ищут золото…
— А?
— Так что, если что-то случится, я, может быть, буду вам полезна. Я немного разговариваю по-французски.
— Вот как, по-французски? — распахнула глаза Стерна. — Это Божье дело! Я сейчас же бегу спросить моего Залмана!..
Через минуту раввинша выбежала из дома так же быстро, как вбежала туда.
— Хорошо, хорошо! — дружелюбно закивала она укутанной в платок головой гостье в вуали. — Мой Залман согласен. «Разве это пустяк? — сказал он. — Невестка самого реб Ноты Ноткина…»
Стерна услыхала короткий всхлип под черной вуалью. А может быть, ей это только показалось в шуме, царившем вокруг подвод… Потому что сразу же после этого гостья загадочно, но спокойно шепнула:
— Дай вам Бог долгих лет жизни! Я должна перед вами извиниться. Перед вами одной…
Стерна отошла вместе с нею в сторону.
— Я бы должна была взять вас к себе в карету, — сказала гостья. — Мне стыдно, что я еду с такими удобствами, а вы — в тесной подводе… Но я не могу этого сделать. Не хочу вас обманывать — я грешная женщина…
Какая-то загадочность в голосе гостьи испугала Стерну. Она отступила назад.
— Бог простит вам, — сказала она, — а мой муж, даст Бог, вам поможет… Вот он!
Реб Шнеур-Залман, одетый в тяжелый бараний тулуп, в высоком штраймле, бледный, в тон своей окладистой бороды, показался в дверях дома, словно в большой раме на черном фоне.
— Ай!.. — слабо воскликнула гостья и отступила назад, к своей карете, словно не осмеливаясь смотреть на такой свет.
Стерна тем временем проворно бросилась в суету, царившую вокруг грузившихся подвод:
— Скорее, скорее! Дети, усаживайтесь!..
Однако гостье показалось, что раввинша хотела таким образом прогнать тот необъяснимый страх, который вызвала у нее первая исповедь Эстерки.
Невестка Ноты Ноткина не случайно приблудилась к ребе, в местечко Ляды. Целая цепь мелких и крупных событий привела ее к этому. Ее словно кнутом гнала сюда горечь ее сердца. И она попала в Ляды так нелепо, именно в тот самый несчастный час, когда ребе вместе со своей большой семьей был вынужден бежать из теплого гнезда, свитого ими в этом местечке.
С тех пор как Эстерка переехала из Кременчуга в село Пены Курской губернии, чтобы спрятаться там со своей «приемной сироткой», как она ее называла, в ее потрясенном существе произошел новый перелом.
То ли прожитые сорок пять лет начали давать о себе знать… То ли пробудившаяся глубоко укорененная потребность несчастной еврейской матери посетить заброшенную могилку и излить на ней свое сердце… То ли частое сравнение своей судьбы с судьбой царицы Иокасты из трагедии «Царь Эдип», к которой она снова и снова возвращалась в сельской тишине… Короче, свободомыслие Эстерки, привитое ей ее бывшим женихом Йосефом Шиком, ее разум и рациональность, которые он развивал в ней годами, подняв ее таким образом надо всеми ее знакомыми еврейскими женщинами в Петербурге, в Шклове, а потом — в Кременчуге, — все это начало как-то киснуть и гнить, как зерна, посеянные в неподходящую почву. И пробиваться из них стали какие-то совсем другие, дикие растения, корнями верх… Из этого выросли религиозная мистика и какая-то суеверная пугливость, в которой Эстерка сама себя больше не узнавала. А тот, кто когда-то с таким увлечением сеял эти семена, уж наверняка бы ее не узнал.