История с приговором, который реб Лейвик выдал бедному водоносу против самого Всевышнего, произвела на Эстерку глубочайшее впечатление. Она сидела в восхищении: именно так надо разговаривать с Владыкой мира, когда Он обрушивает слишком много горестей на одного человека. Вот такой еврей мог бы вступиться за нее!..
Однако она тут же узнала с горечью и разочарованием, что бердичевский ребе вскоре после своего чуда, совершенного ради бедного водоноса, скончался.
— Но вот… Слава Всевышнему, — сказал, откашлявшись, посланец, заметив огорчение Эстерки и возревновав за своего ребе, — наш ребе, реб Шнеур-Залман из Ляд, занимает не менее важное место. Кроме того, дай ему Бог долгих лет жизни, он ведь друг юности бердичевского ребе и к тому же еще и его сват…
Эстерка совсем спрятала лицо в платок и некоторое время размышляла. Потом медленно разлепила свои полные губы и, взвешивая каждое слово, заговорила с посланцем. Она сказала ему, что знает… кое-кого… одну еврейскую женщину, у которой на сердце очень большое горе… Это ее дальняя родственница. Но о том, что у нее на сердце, она никому не может рассказать, кроме, может быть, такого чудесного богобоязненного человека, каким был покойный бердичевский ребе или каким реб Шнеур-Залман, дай ему Бог жизни до ста двадцати лет, является сейчас… Так вот! Не могла бы эта родственница поехать к ребе в Ляды, попросить у него совета? Только совета…
Посланец вычесал остатки леденцового сахара из своей длинной бороды и ненадолго задумался.
— Если это дело между человеком и ближним его, — сказал он, — тогда да. Почему бы нет?.. Ведь реб Шнеур-Залман, дай ему Бог долгих лет жизни, мудрец, ангел Господень… Его совет — это золото. Но если это дело между человеком и Богом, то, скорее, нет. Потому что реб Шнеур-Залман не из тех еврейских чудотворцев из Подолии и Польши, которые берут слишком большие приношения и обещают чудеса. Он считает, что даже если ребе способен это сделать, то он все равно не должен. Не следует толкаться среди серафимов и ангелов. Это не человеческое дело… А если это все-таки делается, то за счет самого чудотворца. За счет лет его жизни и его здоровья, не дай Бог… Ведь так произошло и с его великим сватом, с покойным бердичевским ребе. Один раз он прежде потерял разум, а во второй раз, после упомянутого приговора, который он вынес против самого Владыки мира, он больше не смог оставаться в нашем грубом мире… И реб Шнеур-Залман тоже так и рассказывал своим приближенным, что после своего предостережения императору Павлу он заболел, да так, что никому не пожелаешь. Видение, явившееся ему тогда, и знак смерти, который он узрел на лице императора, стоили ему много здоровья. Сразу же после этого врачи нашли у него «сахарную болезнь». И он страдает от нее до сих пор так, что никому не пожелаешь…
Эстерка еще плотнее укуталась в свой домашний платок — так, что остались видны только ее грустные глаза и горделивый нос.
— А как… если это дело и между человеком и ближним его, и между человеком и Богом?
— Как это?
— Она этого не говорит… моя родственница. Я только знаю, что это серьезное дело, большой грех.
— Понятно, что реб Шнеур-Залман не показывает всего того, что он может. Ну, разве что это край света…
— Скажите, скажите! Что значит — край света?
— Разве что дело идет о том, чтобы спасти весь мир, все еврейские семьи от вероотступничества, от страшной смерти, Господи, спаси и сохрани… Угроза жизни — это ведь не мелочь!
Эстерка резко поднялась со своего места у открытого окна и, сама не замечая, что делает, поспешно вышла из дома и подбежала к столику, за которым сидел посланец:
— От страшной смерти, говорите вы, да? Если угроза жизни? — Но тут же спохватилась, что не должна поднимать слишком много шума. Поэтому с деланым спокойствием скромно добавила: — Ну, я ей это скажу, моей родственнице… Измученное сердце!.. А дальше уж — как она захочет…
И, чтобы полностью стереть неподобающее впечатление, произведенное ее внезапной взволнованностью, она удвоила пожертвование, которое дала посланцу, и поблагодарила его за оказанную ей честь.
С тех пор Эстерка вбила себе в голову, что обязательно должна поехать к ребе в Ляды… Однако она изо дня в день откладывала эту поездку. Ехать так далеко колесным гужевым транспортом было слишком тяжело, а до зимней санной дороги еще слишком долго ждать. Оставить расцветшую сиротку одну на попечении состарившейся кормилицы Эстерка боялась, а брать ее с собой в такой долгий и печальный путь тоже не хотелось. Частенько она просто теряла мужество. Ее здравый смысл сопротивлялся: чего ради она поедет в Ляды рассказывать в доме совсем чужого богобоязненного ребе о своем несчастье, произошедшем шестнадцать лет назад? Чем он сможет ей помочь? Какое утешение найдет для нее?.. Вести с польской границы тем временем становились все тревожнее. Французы идут! Французы уже пришли! Они уже пересекли границу… Курск далеко от мест этих событий, но Ляды-то очень близко к ним…