— Кройндл!..
— Ну, вот он и выбрал подходящий час и пришел ко мне…
— К тебе? Может быть, снова заблудился?
— Может быть… Коптилка на печи снова была погашена. Но когда человек заблудился, он себя так не ведет и так не разговаривает…
— Что, что он говорил?
— Лучше спросите, что он не говорил. «Не сердись, — сказал он, — Кройнделе. Будь хорошей». — И схватил меня… За такие вещи мальчишке надо руки переломать.
— Ну-ну, не говори так, Кройндл. Боже упаси!
— Это еще ничего. Он попытался залезть ко мне под одеяло. «Мне холодно, Кройнделе, — сказал он! — Мне очень холодно…»
— Так вот он уже какой?.. — широко распахнула свои горевшие синим огнем глаза Эстерка. — Надо его женить!..
Кройндл плотно сжала свои полные губы. Теперь она уже ясно увидела, что ее жалобы на Алтерку звучат для его матери словно музыка.
— И вы еще радуетесь? — разозлилась она. — Вы празднуете бар мицву и уже хотите поставить ему хупу! Дай Бог, чтобы это ему не повредило… Но говорю вам еще раз, что если я не смогу запираться, то больше не буду здесь ночевать. Всю его бар мицву я оставлю посреди подготовки и уеду в Лепель к отцу. Но… реб Ноте, его деду, я обязана это рассказать. Сразу же, как только он приедет. Еще сегодня. Раз уж вы… вы, его родная мать…
Эстерка соскочила с кровати босая и, дрожа, схватила Кройндл за округлое плечо:
— Бог с тобой, Кройнделе! Что ты говоришь — деду?.. Ты же меня погубишь! Не принимай это так близко к сердцу! Мы что-нибудь придумаем…
— Нечего придумывать. Я уже все испробовала. Вы меня не слушаете. Вы меня даже не слышите…
— Кройнделе, ты будешь спать здесь, у меня в постели. А я — в твоей спальне. Только не поднимай шума! Не надо.
— Вы этого хотите? Ну, коли так…
— И пусть он только попробует прийти, этот сорванец! Только не говори ему… И пусть он только попробует прийти! Я ему покажу… Погоди-погоди! Пусть он только хоть раз еще «заблудится»… Ты увидишь, Кройнделе. После этого он никогда ничего подобного делать больше не будет. Увидишь! Но вставлять замки? Что это вдруг? Ни с того ни с сего? И именно сейчас, когда приезжает реб Нота? Что скажут люди?..
— А что тут можно сказать?..
— Бог знает, что могут сказать! Все служанки в доме. Могут сказать, что ты почему-то боишься гостя, раз запираешься именно сейчас. Наверное, ты про него что-то такое знаешь… по Петербургу. Боже упаси, Кройнделе!
— Хорошо, — сказала Кройндл, — Может быть, вы правы. Но в своей спальне я больше ночевать не буду… Ложитесь, Эстерка, укройтесь. А то еще простудитесь. С босыми-то ногами… Стучат! Кто это там стучит?
— Я, я! — отозвалась из-за двери одна из служанок. — Это я, хозяйка! Пришли сказать. Сани реб Ноты уже въехали на рынок. Цеховые встречают его…
— Ай, ай! — снова вскочила с постели Эстерка. — Скорее, скорее, Кройнделе! Помоги мне одеться, золото мое!
Глава восьмая
Мать и ее единственный сын
Одетая в один из самых красивых своих домашних нарядов — широкое платье с зауженной талией, сшитое из гладкого атласа, а поверх него — бархатный жакет с серебряной тесьмой и такие же туфельки с серебряными звездочками, в черной косынке на строго зачесанных иссяня-черных волосах, в которые был воткнут серебряный гребень в виде лодочки, Эстерка рассматривала себя в ручном зеркальце, оправленном в сандаловое дерево и украшенном филигранью. Это был подарок реб Ноты, когда-то привезенный им из-за границы.
Она хотела убедиться, не перестаралась ли она, вырядившись так — пусть даже в честь дорогого и уважаемого гостя — в будень… Нет, она не перестаралась. Одно вписывается в другое, как дорогое ручное зеркальце в форме сердца — в свою роскошную оправу. Черные и белые тона платья так хорошо сочетались, что оно казалось простым. Совсем простым. Одеться иначе она бы просто не могла. В этом наряде великолепно смешивались праздничность и будничность.
Но морщинка легкого беспокойства, протянувшаяся поперек ее смуглого лба, все же не сразу исчезла и как бы удлиняла ее точеный нос: как посмотрит на нее ее свекор после такой долгой, почти шестилетней, разлуки?..
Но и эта морщинка скоро пропала, как набежавшее было на солнце легкое облачко. В дружелюбном к ней ручном зеркальце Эстерка увидала зрелую смуглую красавицу, тридцатиоднолетнюю женщину, уже отведавшую острый вкус жизни и, тем не менее, способную держать страсти в узде и скрывать свое горячее стремление к близкому будущему. Налитые, как виноград, губы. Едва прикрытые черным атласом крепкие груди — как тяжелые осенние яблоки. В меру округлые плечи. Соблазнительно покачивающиеся при ходьбе полные и в то же время легкие бедра. Любовный плод, который едва-едва удерживался на тонком стебельке. Вот-вот упадет. Стоит только тряхнуть ветку, и он упадет прямо в вожделеющие его руки… Ах, если бы только Йосеф, этот истосковавшийся сорокалетний холостяк, знал, как подхватить его умно и решительно! Можно даже быть слегка нагловатым, главное — быть настоящим мужчиной. Таким, каким был ее покойный муж в первый год после свадьбы, каким был тот, что преследовал ее на Петербургском тракте… Бог свидетель, как тяжело ей бороться с самой собой. Сколько сил, ума и расчетливости ей пришлось задействовать, чтобы не показывать, как кипит ее кровь, чтобы оставить ни с чем все любопытные глаза и злые языки, подстерегающие ее на каждом шагу…