— Наполеон, не будь я евреем! Он самый!.. Я уже прежде догадался… Флаг, флаг над корчмой… Смотрите!
Такое «толкование» ударило, как ядро, по обеим тесно забитым людьми подводам. Из-под рогож раздался многоголосый шум, да такой, что Боже сохрани.
Глава двадцать восьмая
В корчме
После недолгого колебания реб Шнеур-Залман положил конец начавшейся суматохе. Он решительно хлопнул рукой, как в синагоге перед трублением в шофар, когда он отправлялся бороться с сатаной, а его голос, который на протяжении всего этого утра был таким слабым и неуверенным, теперь зазвучал решительно.
Направив взгляд своих вдруг загоревшихся голубых глаз на черную вуаль невестки реб Ноты Ноткина, он наполовину приказал, наполовину попросил:
— Скажите, пожалуйста, этому господину, что я подчиняюсь! Я следую за ним…
Впервые Эстерка так близко увидела человека, чьего слова так суеверно ждала и на чей совет и приговор надеялась, как на Избавление, грядущее с Небес… Ее темная вуаль немного мешала ей видеть, зато делала образ реб Шнеура-Залмана более загадочным. Как будто сквозь туманную сеть, сияло его выразительное лицо. Между двух своих рыжевато-русых сыновей с кучерявыми бородами и пейсами он, в своем штраймле и меховом воротнике, сидел как некий старейшина всех праотцев. А его окладистая, молочно-белая, а не просто седая борода сливалась с матовой бледностью его лица.
Дов-Бер и Мойшеле, сыновья ребе, взяли его под руки и помогли спуститься с тесной подводы. Эту торжественную минуту решительности снова испортил еврейчик в разорванном талесе.
— Евреи, — принялся он снова кричать, — это та же самая свадьба, что и со мной! Евреи, не позвольте увести нашего ребе! Вы не знаете их, этих французов! Они привяжутся к нему, как привязались ко мне…
Но иностранные солдаты с черными усами и жесткими лицами даже не посмотрели на то, как он размахивал руками, и не стали слушать его криков. Ружьями они отгородили кричавшего еврейчика от рослого «гранд рабэн» и сопровождавших его сыновей. Шлагбаум приоткрылся. Гвардейский офицер приложил руку к своему головному убору и первым пошел к корчме. Следом двинулся «гранд рабэн», опираясь на своего сына Мойшеле, который был моложе и сильнее брата. За ними Эстерка, переводчица в вуали. Больше никого не пропустили. Свежеоструганный шлагбаум снова опустился и отсек маленькую, но шумную группу на двух подводах. Извозчики в штраймлах, сидевшие на своих кельнях, казались французским солдатам очень подозрительными. Наверное, не напрасно увели троих их пассажиров для расследования…
Тяжело дыша и опираясь на плечо Мойшеле, реб Шнеур-Залман шел вверх по холму. Он ощущал в горле сухую горечь. От такого же ощущения он когда-то страдал в Петропавловской крепости, когда у него проявилась «медовая болезнь». С тех пор он заметил, что при большом огорчении оно проявляется у него с особой остротой. Сердце учащенно стучало, а мысли туманились, как от хмельного напитка. Но он крепился и продолжал идти вперед.
Крутая тропинка, ведшая вверх, к корчме, охранялась всего несколькими вооруженными солдатами. Однако за редко расставленными постами вскоре обнаружились две шеренги гренадеров. Все это были высокие молодые парни с перекрещенными на груди ремнями, в меховых шапках, белых обтягивающих рейтузах и длинных лакированных сапогах. Они были похожи друг на друга так, словно их родила одна мать — мать Голиафа. Почти у всех были свисавшие вниз черные усы. Они стояли, расставив стройные ноги и опираясь на длинные ружья, и образовывали собой ведший вверх живой коридор для ребе и тех, кто его сопровождал.
Внезапно ноги реб Шнеура-Залмана прилипли к земле, как будто он ступил в густую смолу. Между плечами выстроившихся гренадеров мелькнула знакомая мерзкая голова. В первый момент он толком не сообразил, кто это, но тут же встретился взглядом с этим смутно знакомым человеком, и у него не осталось сомнения, что это доносчик Авигдор. Выпуклые, продернутые красными жилками глаза доносчика были жесткими и неподвижными, как яйца, которые христиане варят и расписывают на свою Пасху. В этих глазах не было никакого выражения, даже никакой мстительной искорки. И именно это казалось самым страшным…
Реб Шнеур-Залман не узнал его с первого взгляда потому, что Авигдор был теперь совсем по-другому одет. Вместо потертой голубоватой бекеши, в которой он вчера вечером приходил просить милостыню, на нем были новенький темно-зеленый кафтан и новый сподик с высоким бархатным верхом в цвет кафтана. Доносчик стоял, чуть опираясь на свой высокий посох с большим серебряным набалдашником церемониймейстера, как когда-то в Петербурге, в тюрьме Тайной канцелярии. Словно какой-то злой дух взял и повторил здесь двенадцать лет спустя те минувшие дни… Если бы не его свисавшая на грудь рыже-седая борода, похожая на бороду большого горного козла, бесстыдный доносчик с застывшими глазами и в высоком островерхом сподике был бы похож на выкреста и соблазнителя Якова Франка. В какой-то польской книжонке реб Шнеуру-Залману показывали гравюру, изображавшую этого знаменитого мерзавца, позорившего своими деяниями весь еврейский народ. И выражение лица этого дьявола в человеческом образе — наполовину мошенника-раввина, наполовину ксёндза, не рядом будь упомянут, врезалось в память ребе.