Чтобы не выдать своего страха, реб Нота погрозил сумасшедшему пальцем. Чуть помедлив, он повернулся к Эстерке. Однако его лицо было бледным, и он никак не мог найти подходящих слов.
— Ах, — сказал он, глядя в сторону, — тебе показалось. Это не он…
Однако Эстерка не отрывала испуганных глаз от окна. Потом медленно, с напряжением перевела взгляд на свекра и молчала, приходя в себя.
— А откуда вы знаете, — прошептала она, — что я имею в виду… что я имела в виду именно его? Вы же сами видели. Вы сами побледнели…
И, не ожидая ответа реб Ноты, она взволнованно поднялась с места. Ее грудь тяжело вздымалась под светлым халатом.
— И я уверена, — сказала она очень тихо, — что он здесь, в городе. Я не в первый раз так пугаюсь…
— Что ты говоришь, Эстерка, — поднялся с места и реб Нота. — Бог с тобой! Я ведь сам не раз читал кадиш на его могиле. Твой отец, реб Мордехай, тоже присутствовал при этом. В Петербурге…
— Ах, свекор, — нетерпеливо ответила Эстерка. — Я ведь говорю не о Менди, а о том… кто принял его образ. Уверена, он где-то близко. Может быть, в городе. Каждый раз, когда мне кажется, что я вот-вот все это забуду, забуду и выйду замуж, он появляется и напоминает мне. Шесть лет назад было так. И теперь тоже. Тогда — на тракте в Луге, теперь — здесь.
Однако реб Нота уже полностью овладел собой. Он поправил на носу очки в золотой оправе и улыбнулся:
— Признаюсь, Эстерка, что и мне тоже… В первую секунду мне тоже показалось. Только на мгновение. Но теперь я уверен, что это было только сильное впечатление от его портрета, висящего на стене, на который мы оба смотрели. Вот посмотри, посмотри, как его глаза еще смеются напротив окна. В этом все и дело. Только в этом! — повторил со вздохом реб Нота. — Повлиял и черный фон портрета. Он бросается в глаза и врезается в память. Я уже несколько лет не видел его, и ты тоже. Это портрет был у тебя занавешен. Поэтому и…
— Может быть… — неуверенно согласилась Эстерка.
— Это известное дело, когда сильно всматриваешься в полуосвещенную картину, которую любишь, которую стремишься увидеть, а потом отворачиваешься, та же самая картина всплывает в воздухе, на потолке…
— Да… — произнесла Эстерка и замолчала.
— Видишь!.. — успокоил ее реб Нота.
— Но почему? Почему? — спохватилась Эстерка. — Почему я чувствую, что тот самый… Ну, тот, кто меня когда-то преследовал… Поверьте, мне кажется, он меня ищет. Даже сегодня утром, когда я пробудилась, я это почувствовала. Его руку… Вчера тоже так. Я даже…. Не смотрите на меня так, свекор, не смейтесь!
— Ах, Эстерка, ты еще измучена. Я знаю. Ты и Кройндл тяжело работали здесь, готовясь к моему приезду и к бар мицве Алтерки. Ты слишком много сидишь дома. Надо больше гулять. Вели запрячь сани и прокатись. А я пока закончу все дела с визитерами. Зачем тебе сидеть здесь, в этой суматохе? Прокатись.
— Мне не хочется, свекор! Мне почему-то не хочется.
— Ты боишься? С Иваном, с нашим старым кучером, тебе ничего не надо бояться.
— Хм… Иван? Он сам тогда испугался…
— Когда «тогда»? Ну, ну, Эстерка, хватит об этом. Мы еще поговорим… А сейчас я просто обязан начать принимать людей. Хацкл здесь? Наш Хацкл-оденься…
— Он здесь. Ждет за дверью.
— Тогда извини, Эстерка. Скажи, что он может начинать. Пусть уже впускает ко мне людей.
Часть вторая
КАТАСТРОФА
Глава десятая
Еврейские дела
Хацкл-оденься, пожилой широкоплечий еврей, своего рода телохранитель реб Ноты Ноткина, увидел, что Эстерка вышла из кабинета, и не стал ждать, пока ему велят впускать посетителей. Он сам просунул свое бородатое строгое лицо в дверь, между тяжелых занавесей, и спросил:
— Хозяин, уже можно?
— Можно, можно… — ответил ему дружелюбный бас реб Ноты. — А где Кройндл?
— На кухне. Смотрит, кого можно запустить сегодня, а кого оставить на потом.
— Ну и хорошо… Кто первый?
Хацкл-оденься нахмурил брови, которые и без того были густыми и постоянно нахмуренными.
— Та семейка… — прошептал он в дверь.
Прозвище «оденься» Хацклу дали из-за случившейся с ним когда-то истории. Будучи сторожем, он испокон веку спал в сторожке, пристроенной к большой прихожей. Как раз напротив курятника. Там вырос один петух-галган, ужасный крикун. Со временем его голос стал похож на голос старого пьяницы, а его крик по утрам звучал не как обычное петушиное «ку-ка-ре-ку», а как повелительный крик злобного помещика, который проснулся и недоволен, что слуга еще спит: