Он всегда использовал свою спальню во дворце как убежище от Криспа.
Теперь, когда он делил ее с Оливрией, иногда казалось, что ему вновь не захочется из нее выходить. Они, разумеется, не занимались любовью постоянно, причина была совсем другой — Фостий открыл в Оливрии собеседницу, с которой ему хотелось разговаривать больше, чем с кем-либо другим.
Подойдя к кровати, Фостий повернулся к ней спиной и рухнул, словно срубленное дерево. Толстый матрац, набитый гусиным пухом, поглотил вес его тела, и Фостию показалось, что он провалился в теплый сухой сугроб. Поскольку он лежал поперек кровати, Оливрия присела в ногах.
— Все это… — она повела рукой, показывая, что имеет в виду не просто комнату или дворец, но и службу в Соборе и торжественное шествие по улицам столицы, —…до сих пор кажется мне нереальным.
— У тебя впереди вся жизнь, чтобы привыкнуть, — ответил Фостий. — Многое покажется тебе глупым и скучным; даже отец так считает. Но церемонии — это клей, скрепляющий Видесс, поэтому он их терпит, а потом ворчит у себя в кабинете, где его никто не подслушает.
— Но это же лицемерие, — нахмурилась Оливрия; подобно Фостию, она еще не избавилась до конца от фанасиотской «правильности».
— Я ему тоже это сказал. Он лишь пожал плечами и ответил, что станет хуже, если не даст людям то, чего они от него ждут. — До похищения он возмущенно закатил бы глаза, но сейчас, коротко поразмыслив, признал:
— Возможно, что-то в этом есть.
— Ну, не знаю. — Оливрия нахмурилась еще больше. — Как можно уважать себя, год за годом совершая поступки, которые презираешь?
— Я не говорил, что отец их презирает. Он поступает так ради блага империи. Я сказал, что церемонии ему не нравятся, а это далеко не одно и то же.
— Достаточно близко для любого, кто не теолог и не привык к уверткам. — Оливрия сменила тему, что могло означать, что она признала его правоту. — Я рада, что ты помирился с братом — или он с тобой. Называй как хочешь.
— Я тоже, — сказал Фостий. Не желая раскрывать Оливрии свое мнение об этом перемирии, он добавил:
— Посмотрим, надолго ли его хватит.
Она тут же ухватила смысл его слов.
— А я думала, ты поверил в него больше, — сказала она упавшим голосом.
— Надежда — да. Но вера? — Он пожал плечами и повторил:
— Посмотрим, надолго ли его хватит. Если на то будет воля благого бога, то навсегда. А если нет…
— Если нет, ты сделаешь то, что обязан будешь сделать, — закончила за него Оливрия.
— Да, то, что буду обязан сделать, — подтвердил Фостий. Воспользовавшись этим принципом, он сумел выбраться из Эчмиадзина, но при желании им можно оправдать что угодно. — Ты знаешь, в чем реальная слабость доктрины фанасиотов? — спросил он, вздохнув.
— В чем же? Вселенский патриарх, не задумываясь, может назвать хоть сотню слабостей.
— Окситий много чего делает, не задумываясь. У него плохо получается думать.
Оливрия хихикнула, смакуя скандальность его утверждения.
— Так что ты хотел сказать? — напомнила она.
— Реальная слабость доктрины фанасиотов, — объявил Фостий, словно выступая перед синодом, — заключается в том, что она представляет мир и жизнь проще, чем они есть на самом деле. Жги, круши и голодай — и мир почему-то станет лучше! Но как быть с людьми, которые не желают, чтобы их сожгли заживо, или с теми, кому нравится набивать брюхо? Как быть с макуранцами, которые начнут захватывать наши земли, если Видесс развалится на куски — а кто пытается его развалить?
Светлый путь совсем не принимает это в расчет. Он лишь направляет всех по дороге, которую считает верной, несмотря на все сложности и противоречия.
— Все это достаточно верно, — признала Оливрия.
— Фактически, — продолжил Фостий, — встать на светлый путь есть почти то же самое, что заново влюбиться — ведь при этом человек замечает лишь все самое доброе и хорошее в том, кого любит, а не его или ее недостатки.
Оливрия взглянул на него как-то странно. Фостию его аналогия настолько понравилась, что он удивлялся, чем встревожена Оливрия, пока она тихо не спросила:
— И что твоя теория говорит о нас?
— Она говорит… э-э… — Обнаружив, что рот его по-дурацки раззявлен, Фостий поспешно его закрыл и напряженно задумался. Наконец, ощущая в себе гораздо меньше уверенности, чем совсем недавно, он ответил:
— Думаю, она говорит, что нам нельзя принимать наши отношения за должное или полагать, что раз мы счастливы сейчас, то будем счастливы всегда. Нам придется трудиться, сохраняя наше счастье. В романах много говорится о счастливой жизни, но не сказано, как ее добиться. Нам это придется выяснять самим.
— Когда же ты перестанешь высмеивать романы? Неужели ты не видишь, что мы стали героями одного из них? — сказала Оливрия и улыбнулась, избавляя сказанное от возможной язвительности. — Впрочем, если забыть про это, ты проявил благоразумие. Кажется, у тебя к нему склонность.
— Спасибо, — серьезно отозвался Фостий и легонько ткнул ее в ребра.
Оливрия взвизгнула и резко обернулась, разметав кудряшки своих пышных волос.
Фостий привлек ее к себе и утопил всяческие протесты в поцелуе. Когда ему пришлось сделать перерыв и вдохнуть, он тихо спросил:
— Как у нас получается?
— Сейчас неплохо. — Теперь она поцеловала его. — А об остальном спроси меня лет через двадцать.
Фостий на секунду поднял голову, проверяя, заперта ли дверь.
— Спрошу, — пообещал он.
* * *
Ощущая на голове тяжесть императорской короны, Крисп сидел на троне в Тронной палате, дожидаясь приближения посла из Хатриша. Перед троном стояли Барсим, Яковизий и Заид. Император надеялся, что этой троицы хватит, чтобы защитить его от едкого сарказма Трибо.
Лохматобородый посол вышагивал по длинному центральному проходу палаты между рядами придворных, бросающих презрительные взгляды на этого варвара и еретика. Трибо, в свою очередь, ухитрялся производить впечатление, что эти взгляды лишь веселят его, что еще больше уязвляло видессиан.
Приблизившись на полагающееся расстояние к трону, он распростерся на полу.
Пока голова Трибо упиралась в полированный мраморный пол, Крисп вел внутренний спор, решая, отдавать ли команду поднимать трон. В конце концов он решил обойтись без театральных эффектов.
Поднявшись, Трибо, как и прежде, первым делом поинтересовался:
— Механизм сломался, ваше величество, или вы решили не утруждаться?
— Решил не утруждаться, — ответил Крисп, подавив вздох. Пожалуй, вскоре придется распрощаться с лелеемой Автократорами надеждой изумлять послов из не столь цивилизованных краев. Он повернул голову к Трибо:
— С того момента когда ты попросил об аудиенции, уважаемый посол, я жду твоих слов с нетерпеливым любопытством.
— Вы хотите сказать, что гадали, как я сыграю на ваших нервах на сей раз.
Недипломатический язык Трибо вызывал возмущенное бормотание придворных. Судя по лисьей ухмылке посла, он этим просто упивался. Однако, продолжив, он заговорил более формально:
— Блистательный каган Нобад, сын Гумуша, повелел мне принести вашему величеству поздравления Хатриша в честь победы над фанасиотскими еретиками.
— Блистательный каган весьма любезен.
— Блистательный каган, принося свои поздравления, хочет и упрекнуть ваше величество, — продолжил Трибо. — Вы погасили пожар в вашем доме, но его искры перекинулись на соломенную крышу нашего и угрожают ее сжечь. Фанасиоты Хатриша и сейчас доставляют нам немало неприятностей.
— Мне очень жаль это слышать. — Крисп поймал себя на том, что произнес эти слова совершенно искренне. Фанасиоты Видесса распространили ересь на Хатриш, и точно так же зарубежные последователи светлого пути способны когда-нибудь вернуть ее в империю. — Но я не понимаю, каких еще действий ждет от меня каган сверх того, что я уже сделал в собственных владениях?
— Он считает, что несправедливо с вашей стороны экспортировать свои проблемы и забывать о них, когда они перестают вас волновать, — ответил Трибо.