Гордость и высокомерие Павла хорошо выражены в мнении Thiebault, видевшего его в Берлине: «… вообще высокопоставленные люди наклоняются очень мало, они предоставляют нам сгибать свое тело, причем и сами немножко наклоняют голову, великий же князь поступал совершенно наоборот: он взглядывает на того, кто ему кланяется, и, не наклоняя головы, подымал ее выше…»
Поездка Павла в Берлин и поклонение Фридриху еще более подлило масла в огонь обуревавшего его милитаризма. Несмотря на все старания Н. И. Панина уничтожить или понизить эту страсть, несмотря на систематические старания всех окружающих противодействовать воинским затеям Павла, несмотря на заботы о том же Екатерины, Павел настойчиво проявлял ее. Посещение Берлина в этом отношении очень гибельно повлияло на него. Прусская дисциплина, выправка, муштровка, весь казарменный строй – все это одуряющим ядом подействовало на ум Павла. Это обстоятельство поселило еще больший разлад между матерью и сыном.
Вскоре по возвращении великого князя в Россию приехала сюда и принцесса Виртембергская, которая вступила в брак с Павлом под именем Марии Феодоровны. Это был идеал чистоты, доброты, кротости и любви. Было не диво, что и великую княгиню полюбили и любили все.
В семье наследника водворилась любовь и тишина, супруги любили друг друга и брак их увенчался деторождением: последовали сыновья Александр, Константин, Николай и др. Сначала великая княгиня умиротворяюще подействовала и на отношения мужа и матери, но затем отношения опять обострились, и великая княгиня навлекла даже на себя недоброжелательство императрицы. «Перед Екатериной начал вырастать образ примерной супруги и строгой, хотя и безмолвной, порицательницы ее как женщины и матери» (Шильдер). Особенно огорчило Павла то, что воспитание сыновей его взяла на себя императрица и вела его по своему усмотрению, а не по воле Павла. Это он счел лишением своих божеских и человеческих прав. Душа его наполнилась гневом и ненавистью и чаша терпения дошла до краев… Перед Павлом возникали видения прошлого… Он представлял себя судиею, карателем и мздовоздателем за совершенное. Но все это он переживал в своей душе, глубоко возмущенный и потрясенный, а по внешности он должен был казаться тихим и покорным. Бессильная злоба, прикрытая смирением, терпеливо выжидала часа воздаяния…
Теперь великий князь отводил свою душу в переписке с друзьями, где подчас проявлял очень неудобные соображения по поводу будущего. Так, в своем письме к Н. И. Панину, который в то время проживал в Дугино, он выражает полное недовольство русскою армиею и намерение завести в России армию иноземную, взяв ее из Польши и Германии.
Желая хоть сколько-нибудь смягчить напряженное состояние двух дворов – большого и малого, придумана была поездка наследника с супругою за границу, разумеется, инкогнито, причем из маршрута их путешествия Берлин был исключен. Граф и графиня Северные посетили Австрию, Италию и Францию, причем случалось, что великий князь и здесь прорывался и позволял себе посторонним лицам высказывать о положении русской империи, своей матери и ее приближенных, о своих планах на будущее чего бы никоим образом не следовало говорить. Так, в Париже Людовику XVI Павел сказал: «Я был бы очень недоволен, если бы около меня находился какой-нибудь привязанный ко мне пудель; прежде чем мы оставили бы Париж, мать моя велела бы бросить его в Сену с камнем на шее», – все это сказано было при большом числе приближенных…
Во Франции Павел подробно осматривал и изучал учебные и благотворительные заведения, искал случая познакомиться с выдающимися представителями науки и литературы. Рыцарские свойства великого князя, развитые в нем воспитанием, отвечали национальному характеру французов: любезность, остроумие и приветливость приводили их в восхищение. Вот отзывы французов о Павле: в наших лицеях, академиях своими похвалами и вопросами он доказал, что не было ни одного таланта и рода работ, который бы не имел права его интересовать, и что он давно знал всех людей, просвещенность и добродетели коих делали честь их веку и их стране. Его беседы и все слова, которые остались в памяти, обнаруживали не только образованный ум, но и изящное понимание всех особенностей нашего языка.
В Италии Павел также обнаружил серьезное внимание к памятникам искусства и художества и всюду производил самое обаятельное впечатление своею любезностью, прямодушием, благородным образом мыслей (Е. С. Шумигорский), хотя иногда и проявлялась и обратная сторона медали в виде злобы и мстительности. Так, в разговоре с герцогом Тосканским во Флоренции Павел выразился, что как вступит на престол, то высечет Потемкина (Брикнер).
В Брюсселе великий князь передал окружающим об одном с ним происшествии, которое свидетельствует не только о сильно развитой у него фантазии, но и временном галлюцинаторном бреде.
«Однажды вечером или, вернее, ночью я в сопровождении Куракина и двух слуг шел по улицам Петербурга. Мы провели вечер у меня, разговаривали и курили, и нам пришла мысль выйти из дворца инкогнито, чтобы прогуляться по городу при лунном свете. Погода не была холодная, дни удлинялись; это было в лучшую пору нашей весны, столь бледной в сравнении с этим временем на юге. Мы были веселы. Мы вовсе не думали о чем-нибудь религиозном или серьезном, и Куракин так и сыпал шутками на счет тех немногих прохожих, которые встречались с нами.
Я шел впереди, предшествуемый, однако, слугою; за мною, в нескольких шагах, следовал Куракин, а сзади, в некотором расстоянии, шел другой слуга. Луна светила так ярко, что было бы возможно читать; тени ложились длинные и густые. При повороте в одну из улиц я заметил в углублении одних дверей высокого и худощавого человека, завернутого в плащ, вроде испанского, и в военной, надвинутой на глаза шляпе. Он, казалось, поджидал кого-то, и, как только мы миновали его, он вышел из своего убежища и подошел ко мне с левой стороны, не говоря ни слова. Невозможно было разглядеть черты его лица, только шаги его по тротуару издавали странный звук, как будто камень ударялся о камень. Я был сначала изумлен этой встречей; затем мне показалось, что я ощущаю охлаждение в левом боку, к которому прикасался незнакомец. Я почувствовал охватившую меня дрожь и, обернувшись к Куракину, сказал:
– Мы имеем странного спутника!
– Какого спутника? – спросил он.
– Вот того, который идет у меня слева и который, как мне кажется, производит значительный шум.
Куракин в изумлении раскрыл глаза и уверял меня, что никого нет с левой стороны.
– Как, ты не видишь человека в плаще, идущего с левой стороны, вот между стеной и мною?
– Ваше высочество сами соприкасаетесь со стеною и нет места для другого лица между вами и стеною.
Я протянул руку. Действительно, я почувствовал камень. Но все-таки человек был тут и продолжал идти со мною в ногу, причем шаги его издавали по-прежнему звук, подобный удару молота. Тогда я начал рассматривать его внимательно и заметил из-под упомянутой мною шляпы особой формы такой блестящий взгляд, какого не видел ни прежде, ни после. Взгляд его, обращенный ко мне, очаровывал меня; я не мог избегнуть действия его лучей.
Ах, – сказал я Куракину, – я не могу передать, что я чувствую, но что-то странное.
Я дрожал не от страха, а от холода. Какое-то странное чувство постепенно охватывало меня и проникало в сердце. Кровь застывала в жилах. Вдруг глухой и грустный голос раздался из-под плаща, закрывавшего рот моего спутника, и назвал меня моим именем.