— Не хотите же вы сказать, что он ударился в пьянство? — воскликнул сын.
— Да, ты, в общем-то, не ошибся, — ответил старик. — Это у него началось весной, а со дня летнего равноденствия он просто не был трезвым ни дня.
Обычно во время этих посещений, сразу после кофе, отец с сыном брали свои удочки и отправлялись на озеро ловить рыбу. При этом старик почти ничего не говорил, чтобы не спугнуть рыбу, но в этом году он сделал исключение.
Он снова и снова заговаривал с сыном. Выходило у него это, понятно, с трудом, из-за привычки говорить короткими фразами, но было заметно, что он гораздо оживленнее, чем в предыдущие годы.
Можно было даже подумать, что он хочет сказать сыну что-то особенное или, вернее, получить у сына на что-то ответ. Он напоминал человека, который стоит возле пустого дома и кричит, и зовет, не желая терять надежду, что кто-нибудь выйдет и откроет.
Несколько раз он возвращался к Ларсу Гуннарссону. Он немного рассказал о том, что произошло во время последнего церковного испытания, вытащил на свет божий и те разговоры, которые ходили в Аскедаларна после смерти Эрика из Фаллы.
Сын согласился с ним, тут, должно быть, есть вина Ларса. А раз он теперь начал пить, то это, конечно, дурной признак.
— Да, любопытно мне, как он переживет этот день, — сказал старик.
Тут у сына стало клевать, и он уклонился от ответа. Вся эта история не имела ничего общего с тем, что было между ним и отцом, но ему все время казалось, что отец хочет вложить в сказанное какой-то особый смысл.
— Надеюсь, что он поедет к пастору сегодня вечером, — сказал старик. — Ведь прощение возможно, если только он захочет получить его.
После того как он произнес эти слова, на долгое время воцарилось молчание. Сын так спешил насадить на крючок нового червя, что и не думал об ответе. Да и отвечать было не на что. Но тут старик так глубоко вздохнул, что ему пришлось посмотреть в его сторону.
— Вы разве не видите, что у вас клюет, отец? — сказал он. — Вы, кажется, хотите, чтобы окунь утащил у вас удочку.
Старик вздрогнул. Он снял рыбину с крючка, но был так неловок, что она упала обратно в озеро.
— Сегодня у меня, видимо, ничего не получится с рыбалкой, как бы мне того ни хотелось, — сказал он.
Да, ему явно хотелось, чтобы сын что-то сказал и в чем-то признался. Но он же все-таки не мог требовать, чтобы тот сравнил себя с человеком, которого подозревают в убийстве собственного тестя.
Старик так и не насадил нового червя на крючок. Сцепив руки, он стоял на камне и смотрел потухшими глазами на сверкающую воду.
— Да, прощение возможно, — сказал он. — Для всех, кто оставляет стариков лежать и ждать, замерзая от леденящего холода, прощение возможно вплоть до сегодняшнего дня. А потом его уже не будет.
Это было сказано не для сына. Старик, наверное, просто думал вслух, как это часто делают старые люди.
Но все равно сыну пришло в голову, что надо постараться сменить тему разговора.
— А как дела с тем мужиком из Аскедаларна, что спятил прошлой осенью? — спросил он.
— Ах, с Яном из Скрулюкки! — сказал старик. — Ничего, он вел себя разумно всю зиму. Он тоже не собирается сегодня на праздник, но его тебе, верно, не будет недоставать. Он ведь всего лишь простой бедняк, как и я.
Пожалуй, это было правдой, но сын так обрадовался возможности поговорить о ком-нибудь другом, кроме Ларса Гуннарссона, что он с большим участием стал расспрашивать, что же случилось с Яном из Скрулюкки.
— Всего лишь то, что он заболел от тоски по дочери, которая уехала два года назад и не подает о себе никаких вестей.
— Это та, с которой приключилось несчастье…
— Надо же, ты это помнишь. Но отец убивается не из-за этого. Он не может перенести этой ужасной жестокости.
Эта словоохотливость становилась слишком опасной. Вряд ли отцу было полезно столько говорить.
— Знаете, что я думаю, пойду-ка я на тот дальний камень, — сказал сын. — Вон как вокруг него играет рыба.
Благодаря этому перемещению, он оказался на таком расстоянии, что старик уже не мог его слышать, и после этого они так ни разу и не разговаривали в течение всего утра. Но куда бы сын ни шел, он чувствовал, как за ним следят тусклые поблекшие глаза.
На этот раз он просто даже обрадовался, когда пришли гости.
Перед избой был накрыт стол, и, садясь ужинать, отец постарался отбросить все печали и заботы. Когда он был хозяином праздника, то прежний Уль Бенгтса проявлялся в нем настолько, что можно было представить себе, каким он был раньше.
Из Фаллы никто не пришел, но было заметно, что у всех мысли заняты Ларсом Гуннарссоном. Конечно, тут не было ничего удивительного, раз Ларса предупреждали именно об этом дне. Тут уж сыну Уль Бенгтсы пришлось выслушать об испытании по Закону Божьему и о том, как удивительно, что пастор говорил о долге перед родителями именно в тот вечер значительно больше, чем ему бы того хотелось. Тем не менее сын ничего не сказал, но старый Уль Бенгтса, должно быть, по лицу заметил, что он просто умирает от скуки, потому что обратился к нему.
— А что ты скажешь обо всем этом, Нильс? Ты, верно, сидишь и думаешь про себя, как странно, что Господь не написал заповеди для родителей, как вести себя по отношению к своим детям?
Это было так неожиданно для сына. Он почувствовал, что покраснел, словно его поймали на месте преступления.
— Но дорогой отец! — воскликнул он. — Я вовсе не думал и не говорил…
— Да, это правда, — прервал его старик и обратился к сидящим за столом. — Я знаю, что вам будет трудно поверить в то, что я скажу. Но это правда, что ни этот сын мой, ни жена его никогда не сказали мне грубого слова.
Старик ни к кому конкретно не обращал эти слова, и никто и не посчитал нужным ответить.
— Им пришлось пройти через тяжкие испытания, — продолжал Уль Бенгтса. — Они лишились большого богатства. Поведи я себя правильно, они могли бы сейчас быть господами. Но они никогда ни слова не сказали. И каждое лето приезжают навестить меня, чтобы показать, что не держат на меня зла.
Все лицо старика вновь помертвело, и голос стал очень спокойным. Сын не понимал, хочет ли он подвести к чему-то определенному или просто говорит ради того, чтобы что-то сказать.
— Это не то что эта Лиса, — сказал старик и показал на жену другого сына, у которой он жил. — Она каждый день ругает меня за то, что я растратил деньги.
Невестка вовсе не смутилась, а ответила ему с добродушным смехом:
— Так ведь и вы ругаете меня за то, что я не поспеваю латать дыры на одежде мальчишек.
— Да, это правда, — согласился старик. — Видите, мы не стесняемся друг друга, а говорим прямо. Мы можем говорить обо всем, и все, что есть у меня, — ее, а все, что есть у нее, — мое. И я уже начинаю думать, что она и есть мое истинное дитя.
Сын снова смутился и заволновался. К чему-то старик хотел его вынудить. Он ждал какого-то ответа. Но нельзя же было требовать, чтобы он отвечал тут, при посторонних.
Настоящим облегчением для сына Уль Бенгтсы было, когда, подняв глаза, он увидел, что возле калитки стоят Ларс Гуннарссон и его жена и что они собираются войти.
Но не только он, а и все присутствующие обрадовались, что они пришли. Теперь все вроде бы и забыли о всяких мрачных подозрениях.
Ларс с женой долго извинялись за опоздание: у Ларса так сильно болела голова, что они уж и не думали, что вообще смогут прийти. Теперь боль немного отпустила, и он решил попытаться пойти на праздник. Может быть, на людях ему и удастся забыть о своих муках.
У Ларса немного ввалились глаза и поубавилось волос у висков, но он был так же весел и общителен, как и в прошлом году. Он едва успел проглотить пару кусков, как они с сыном Уль Бенгтсы завели разговор о торговле лесом, о больших доходах и о данных в долг деньгах.