За последние годы Ши-хуан здорово сдал. И прежде не отличавшийся крепким здоровьем, он постепенно превращался в развалину, страдающую от многих болезней. У него все чаше ныла рука, болело колено, а грудь сдавливал огненный ком. Императора словно покинула сила, что питала его изнуренное страхом тело все то время, пока он лелеял мечту погрузить руки в теплые волны моря Ланье. Он исполнил заветную мечту и увидел солнце, поднимающее свой лик прямо из морской бездны. Он ждал, что это солнце подарит ему силу и вечную жизнь, но этого не произошло, что стало ударом для Ши-хуана. Когда-то деятельный, он стал апатичен ко всему, что его окружало. Он перестал интересоваться делами державы, полностью переложив их на плечи приближенных, он едва появлялся на людях, отказывая в свидании лаже ближайшим своим слугам, даже членам семьи. Он стал маниакально подозрителен, не желая видеть подле себя даже тех слуг, что должны были присутствовать подле Тянь-цзе согласно правилам, им же установленным. Единственные люди, кому император хоть сколько-то доверял, были евнухи, какие впервые появились в его окружении после бунта, предпринятого Лао Аем.
Тогда Ин Чжэн не особо вник в причины этого возмущения, в его перепуганном сознании отложилось лишь одно — Лао Ай хотел свергнуть его, Ин Чжэна, чтоб возвести на престол своих ублюдков, прижитых от незаконной связи с матерью-царицей. С тех пор Ин Чжэн сделал для себя важный вывод — стать ближайшим сановником мог лишь человек, не имевший семьи, человек, для которого семью заменяла священная особа Тянь-цзе, человек не имеющий будущего в потомстве, ради которого можно дерзнуть покуситься на трон. Таковыми людьми были евнухи, обладавшие немалой властью через царских жен и наложниц, каким кастраты выказывали особенное почтение. По желанию Ин Чжэна евнухи стали ближайшими слугами повелителя, оттеснив от трона властолюбцев-цэши и бряцающих доспехами генералов.
Сейчас самым доверенным из евнухов императора, а значит, и из приближенных вообще был Чжао Гао, человек низкого происхождения и низких помыслов. Чжао Гао утратил мужскую доблесть по собственной воле, ибо мечтал сделать карьеру, что ему и удалось, ведь человеком он был хитрым, расчетливым и беспринципным. Начал он с того, что подавал императору воду. Теперь же он ведал всей канцелярией, и лишь от его воли зависело, допустить или нет посетителя пред светлые очи Тянь-цзе.
И лишь одному Чжао Гао, чье благополучие всецело зависело от расположения повелителя, Ши-хуан доверял — доверял в той мере, что мог повернуться спиной и даже позволить подрезать волосы, когда длина их становилась больше положенной.
— Этот не предаст! — бормотал Ши-хуан, заглядывая в честные, по-собачьи преданные глаза кастрата.
Император доверял лишь одному Чжао Гаю и более никому.
Ли Сы, чьи советы столь способствовали возвышению Цинь, был предан, но примеры Лао Ая и Люй Бу-вэя научили Ши-хуана осторожно относиться к умникам, способным предать не ради выгоды, а по прихоти своих химерических мечтаний. Книжники твердили о совершенстве, не желая сознаться себе в том, что ни человек, ни мировое устройство никогда не смогут достичь абсолютного совершенства. Ши требовали совершенства от того, кому до полного совершенства не хватало единственного — бессмертия. И потом Ши-хуан не доверял ученым-чиновникам, и не любил их.
Такое же чувство — недоверия и потому неприязни — император испытывал к своим генералам — людям, поставившим на колени пред Цинь все соседние племена и народы. Ши-хуан жаловал и отличал их, щедро наделяя землями и тысячами семейств, но доверия к полководцам не испытывал. Генералы были популярны среди шицзу, единственной силы, с какой императору приходилось хоть сколько-то считаться. И первым среди всех был Мэн Тянь, какому Ши-хуан не доверял более прочих.
Семья, она тоже вызывала неприязнь у Ши-хуана. Он не испытывал теплого чувства к людям, единственное достоинство которых заключалось лишь в том, что в их жилах текла кровь такая же, как у Ши-хуана, холодная и гнилая. Император имел несколько жен и бессчетное множество наложниц, которые подарили ему два десятка сыновей — точного их числа император не знал. Но ни жены, ни наложницы, ни сыновья не грели холодное, вздрагивающее от ужаса сердце Ши-хуана. Все они желали лишь одного — достатка и власти. Никто из них не любил императора: Ши-хуан был уверен в этом. Никто! От них веяло раболепием и равнодушием. От всех, даже от сыновей, которых император видел преемниками своей власти, если конечно…
Ши-хуану не хотелось думать о том, что будет, если ему не удастся испить вожделенного бусычжияо. Не хотелось!
Окруженный сотнями и тысячами людей, низко склоняющих голову, император был одинок. Одиночество окружало Ши-хуана шелестом невидимых ночных крыл. Одиночество и страх.
Император как мог, гнал прочь этот страх, окружая покои телохранителями и глотая чудесные снадобья, возвращающие по заверениям фанши молодость и силу, но не мог избавиться от него.
Император как мог, гнал одиночество, но оно подступало вновь и вновь тысячью равнодушно-улыбчивых лиц, бесконечными покоями и коридорами нового дворца, какой Ши-хуан повелел построить вместо прежнего, что казался императору недостаточно подобающим его величию.
Нареченный Эфангуном, дворец представлял комплекс грандиозных строений из дерева и камня. Покои были отделаны с невиданной роскошью, одного золота для золочения было израсходовано десять тысяч цзиней, а серебра — втрое больше. Дерево для дворца свозилось со всех бескрайних просторов Поднебесной, камень — из лучших рудников, драгоценные безделушки — со всех сторон света. Части дворца соединялись между собой крытыми галереями — так пожелал император, не желавший, чтобы подданные могли его лицезреть. Галереи были протянуты по воздуху, чтобы ни один безумец не мог дотянуться дерзновенной рукой до Сына Неба.
Мастера возвели основные строения всего за пару лет, и какое-то время их работа развлекала Ши-хуана, а новое жилище льстило императору грандиозностью замысла. Но вскоре новая игрушка владыке прискучила. Словно капризный ребенок, он перестал уделять ей внимание, а потом и вовсе приказал возвести вокруг Сяньяна новые дворцы. Когда Чжао Гао с привычной льстивой улыбкой спросил: сколько, Ши-хуан назвал число, от которого у евнуха закружилась голова, хоть он и привык к сумасбродным желаниям своего господина. Зодчие заложили двадцать раз по двенадцать дворцов с тем, чтобы впоследствии уравнять их число с числом дней в году. Возбужденному воображению повелителя Поднебесной было угодно иметь новый дворец на каждый новый день.
Теперь он нечасто ночевал в Эфангуне, где, несмотря на стоявших на каждом шагу телохранителей, могла подползти Смерть. Ши-хуан предпочитал обманывать Смерть, отказывая ей вправе знать, где он остановится на ночь. Словно загнанный зверь, император кружил вокруг Сяньяна, избирая для отдыха то одну, то другую из бесчисленных резиденций. Никто, лаже самые ближайшие слуги не вправе были говорить о том, где ночует Ши-хуан на этот раз. Провинившихся беспощадно казнили, перерубая напополам.
День Ши-хуан, подобно прячущейся в раковину улитке, проводил в завешенных от посторонних взоров и нескромных солнечных лучей шелковыми портьерами носилках, покидая их лишь Для того, чтобы облегчиться. С наступлением сумерек император выбирался наружу, чтобы вновь спрятаться в одном из дворцов. Раз в луну, а иногда и реже он посещал Эфангун, выслушивал доклады Чжао Гая и ближайших советников, а потом вновь исчезал. Словно обезумевший от ужаса и злобы волк, Ши-хуан метался по Гуаньдуну, не находя выхода из тенет, красными флажками расставленных Смертью.
Был самый обычный день, ровно ничем не отличающийся от всех прочих. Ночь император провел в крохотном, укрытом меж двух скал дворце к северу от Сяньяна, а поутру, плотно позавтракав, отправился в путь. Ночь он пожелал провести в Домике у ручья. Отряд ланчжунов и два десятка слуг поспешно, не дожидаясь восхода солнца, направились туда. Сам же Ши-хуан должен был прибыть на место лишь в сумерках.