Либаний: В этом весь Приск! Так и просвечивает его зависть ко мне и ревность к нашим с Юлианом близким отношениям. Со всей ответственностью заявляю: с моей стороны в них не было и тени корыстных помыслов. Как только Приску такое на ум взбрело! Разве не я отказался от звания преторианского префекта, заявив, что звания софиста с меня вполне достаточно? Об этом моем поступке до сих пор помнят - и не только в Антиохии, но везде, где чтут философию. Те из нас, кто желает вести других к сияющим вершинам мудрости, должны отзываться на любой зов, любую просьбу о помощи, безразлично от кого она исходит, от принцепса или нищего. Иногда, правда, Юлиану изменял вкус, пример чему - история с Максимом, и тем не менее в его окружении были почти все блестящие умы нашей эпохи. Что же касается высказываний Приска по поводу элевсинских таинств, его атеизм вызывает у меня омерзение. Вряд ли Цицерона можно заподозрить в суеверии, а между тем он писал, что даже если бы всё, что дали Афины миру, исчезло, мир бы все равно остался навеки в долгу перед Афинами за одни эти таинства. С годами Приск явно сдал, но зависть оказывает пагубное влияние и на более блестящие умы, он же никогда и не был истинным философом. При чтении его злобных заметок невольно испытываешь жалость.
Приск: Во всяком случае, когда Юлиан благоговейно взирал на сноп пшеницы, который с такой торжественностью демонстрируют присутствующим в кульминационный момент празднеств…
Либаний: Да это же самое настоящее святотатство! То, что совершается во время таинств, не подлежит разглашению. Приск поплатится за это на том свете, а разболтавший ему наши высшие тайны обречен, кто бы он ни был, до скончания веков пребывать в навозе. Возмутительно!
Приск: Он, разумеется, воспарил духом, так как уверовал в то, что человек проходит тот же путь, что и злаки: увядает, погибает и возрождается к новой жизни. Но верна ли эта аналогия? Полагаю, нет. Прежде всего, пшеница, выращенная из зерна, - вовсе не та, что была в прошлом году, и выходит, наше бессмертие находится у нас между ног. Из отцовского семени действительно вырастает новый человек, но это совсем другой человек. Отец и сын - не одно и то же. Отца зарывают в землю, и на этом для него все кончено. Сын же, в свою очередь, когда-нибудь произведет на свет еще одного человека и так далее. Этот процесс, возможно, вечен, но человеческое сознание тем не менее конечно.
Либаний: Ненавижу Приска! Он хуже христиан. В таинства верил сам Гомер. Разве мог Гомер ошибаться?!
Приск: В целом Юлиан в Афинах не совершил ничего, что могло бы вызвать неудовольствие у христиан, хотя о его увлечении философией уже было достаточно хорошо известно. Он был осторожен. Припоминаю, что однажды он даже побывал в церкви.
Иерофанту Юлиан понравился, и тем не менее он считал, что Юлиан обречен. Интересным все-таки человеком был этот иерофант! Впрочем, ты его знаешь, так как именно он посвятил тебя в таинства. Вот кто лучше других понимал: нашему старому миру приходит конец! По-моему, ему даже доставляло удовольствие сознавать, что он в своем двухтысячелетием роду последний. Таков человек: уж если нельзя быть первым, он готов удовольствоваться тем, что он последний.
Юлиан Август
Конец моей чудесной жизни настал внезапно. В Афины прибыл от императора посланник с приказом: мне надлежит немедленно явиться в Милан к Констанцию. Никаких объяснений не давалось. Я воспринял это как приглашение на казнь. Точно такое же приказание получил в свое время Галл. Должен признаться, на мгновение я поддался страху и, шагая в одиночестве по агоре, даже помышлял о бегстве. Не следует ли мне нырнуть в афинские переулочки? - размышлял я. Поменять имя? Обрить голову? Или, может быть, переодеться неокиником и раствориться в толпе учеников, что бродят между Афинами, Никомедией и Пергамом, и так дождаться, пока обо мне не забудут, решив, что я умер, а посему не представляю более опасности?
Возле библиотеки Пантеона я внезапно остановился и, к немалому изумлению прохожих, воздел руки к статуе Афины на Акрополе. Я молил богиню позволить мне остаться в ее городе, предпочитая немедленную смерть отъезду в неизвестность. Но статуя хранила молчание, и я печально опустил руки. Как раз в эту минуту на пороге библиотеки показался Григорий. Со своей всегдашней кривой ухмылкой он направился ко мне.