— Россия — это мощь, которая самым широким шагом марширует в направлении доминирования над миром.
Второй, отдав правление Россией в руки садиста Аракчеева, отчаянно искал одиночества в мистицизме и в наиболее далеких, не населенных уголках собственной империи, когда ездил, непонятно зачем, в архангельскую губернию, на берега Белого моря, Ботнического залива и в северные закутки Финляндии. "Суровые пейзажи этих практически пустынных стран действовали успокоительно на душу царя, и они давали ему столь желаемый покой. Довольно часто он находил там какой-нибудь монастырь, затерявшийся где-то среди лесов или же на берегу озера. Тогда он вел с монахами долгие беседы, завидуя их внутреннему спокойствию, духовному покою, в конце концов — неустанному общению с Богом" (Палеолог). После его таинственной смерти долгое время верили, будто бы он не умер, но сбежал от мира, чтобы превратиться в отшельника Кузьмича.
"Общение с Богом". В тишине, которой оба окружили себя в последние годы жизни, оба разговаривали с Богом. До сих пор они снисходительно относились к Человеку, распятому по согласию умывшего руки Понтия Пилата; корсиканец был квази-индифферентным "деистом", русский — антикатолическим мистиком. В течение многих лет Александр милостиво терпел "иудея, имя которого приняла секта христиан". Наполеон же, увидав двенадцать серебряных статуй в каком-то соборе, стал строить из себя глупца:
— Это кто такие?
— Так это же двенадцать апостолов, сир!
— Заберите их отсюда, переплавьте в монеты и пустите в оборот, чтобы творили добро, как приказал их учитель!
Но когда они остались друг без друга и своего стола колоссальной игры, сами перед лицом бесплодности всех иных событий, до них дошло, что только лишь беседа с Христом способна вернуть им чувство связи с чем-то великим и мистическим, типа утраченного. И тогда они погрузились в набожность.
А для этого им были нужны посредники. Посредником Александра стал считавшийся фанатиком, визионером и аскетом монах Фотий, чудовищно исхудавший, магнетизирующий слушателей пронзительно светящимися ястребиными глазами и взрывными проповедями мелкий воришка — двойник и предвозвестник Распутина. Этот бывший гвардейский полковой батюшка, игумен из монастыря в Великом Новгороде, поначалу околдовал придворную даму, Анну Орлову. Под его влиянием та начала умертвлять плоть, вплоть до мазохизма, потом стала отдаваться ему, ибо так приказывал его устами "ангел небесный". И как-то раз Орлова привела Фотия в Зимний Дворец…
Адский монах шел бесконечной анфиладой помещений, осеняя крестом все стены и двери слева и справа, чтобы «отогнать силу злого духа». В кабинет Александра монах вошел, словно в сортир, даже не замечая царя; он обошел комнату, поклонился перед иконой, и только потом холодно и спесиво кивнул головой императору. Сыграл он, как следовало. Царь, который уже слышал об этом «чудотворце», упал на колени и стал бить головой об пол.
С той поры Александр навсегда проклял мистицизм и все свое внимание сосредоточил на религии. Он убрал из своей жизни Нарышкину, сделав из веры в Иисуса единственную свою страсть, и только лишь в этой сфере был способен отдавать приказы. Публичных вопросов он не мог терпеть, впадал в многочасовые состояния онемения, заканчивавшиеся такими же многочасовыми молитвами на коленях, так что — как с испугом констатировал его врач, доктор Тарасов — "на коленях выступали пузыри". Свидетели тех последних лет царя, которого стали называть "не постриженным монахом", согласным хором заявляют, что в психике Александра усилились проявления неврастении, что он не обращал внимания на окружение, передвигаясь с вечно с опущенной головой, тяжело, время от времени бросая по сторонам мрачные, недоверчивые взгляды. И ему еще не было сорока пяти лет!
Та же самая набожность овладела и корсиканцем. После трех лет пребывания на Святой Елене, когда ему еще не исполнилось пятидесяти лет, он потребовал для священника — постоянного спутника. Семья прислала ему из Европы двоих: шестидесятисемилетнего Буонавиту, который вскоре заболел и уехал, а еще молодого корсиканского приходского священника Виньяли, "образованность которого не была в состоянии скрыть дикости и суровости черт лица". После первой же встречи Бонапарт сообщил: