Наполеону в течении нескольких последующих дней тоже было нелегко. Маршал Даву в энный раз за свою жизнь проклял маршала Бернадотта, обвиняя того в нерадивости во время погони за неприятелем. Бернадотт пожаловался на маршала Бертье, который, по его мнению, специально прислал ему слишком мало кавалерии. Сульт в официальном рапорте потребовал наказать Даву за какую-то, одному лишь ему известную задержку. Мюрат, как обычно, хотел обвинить Ланна в бездарности и завале всей операции, но вовремя припомнил, что с самого начала до конца это была операция Наполеона, причем — крайне удачная, в связи с чем он выискал целый мешок других, столь же достойных наказания преступлений Ланна. Ланн, в свою очередь, обиделся на императора за не слишком подробное представление его заслуг в бюллетене, выпущенном после сражения, и, не сказав ни слова на прощание, выехал в родную Гасконь. Даже жалко делается коронованного надсмотрщика за этими волками.
У Бонапарта после Аустерлица не было оснований хвалить фосок с маршальскими жезлами. В приказе по Великой Армии от 3 декабря 1805 года совершенно справедливо всю заслугу он отдал "картинкам" — простым солдатам ("Солдаты! Я доволен вами! (…) Вы показали им, что гораздо легче нас вызывать на бой и угрожать нам, чем побеждать нас"), благодаря которым он выиграл данный раунд императорского покера. Он убедил их в том, что они ведут крестовый поход против новых гуннов ("Нам необходимо победить этих наймитов Англии, испытывающих столь страшную ненависть к нашему народу!" — приказ от 01.12.1805), те же поверили и выдали из себя все возможное. К тому же он сам, стоя во главе них, в ходе этого крестового похода был в своей наилучшей форме. А вот маршалам тут было мало что сказать.
Их время только должно было прийти.
РАУНД ТРЕТИЙ
Раунд маршалов и генералов
(Решающая раздача под Фридландом)
В КРИКЕ ПЫЛАЮЩЕГО АИСТА
Время маршалов и генералов в императорском покере пришло очень быстро — уже в 1807 году — и продолжалось оно ровно полгода. Речь идет о франко-российской войне Anno Domini 1807 на территориях прусского и российского раздела Польши, то есть о так называемой "первой польской войне Наполеона". В этом раунде командиры армий и корпусов по обеим сторонам столика из фосок превратились в фигуры и наоборот — теперь солдаты стали фосками.
До 1805 года, а конкретно — до Аустерлица, французский солдат представлял собой базовый фундамент Бонапарта, его режима и его игры. Связанный с ним более чувствами, чем дисциплинарно, и осознанный ("солдат-гражданин", знающий на память речи Марата, Дантона и Сен-Жюста под названием "Свобода, равенство, братство"), настоящий интеллигент среди солдатской континентальной братии, он посещал всю Европу за счет посещаемых стран и хвалился этим. А поскольку посещал он их пешком, то под конец устал. Но отдыха все никак не было видно, зато все чаще ему грозил отдых в земле, рядом с ранее захороненными боевыми друзьями. И как раз это его начало поначалу беспокоить, а потом и злить.
Этот солдат не понимал, что постоянные войны развязываются не его идолом (и Наполеон постоянно старался вбить это в его голову своими воззваниями), а теми, idée fixe для которых стало свержение "корсиканского узурпатора" с трона — англичанами, которые платили за это золотом, и законным императором, Александром. Причины ему были до лампочки, важнее для него были эффекты. А вот эффекты не всегда бывали радостными. Солнце, осветившее поле битвы под Аустерлицем, и которое император назвал "солнцем победы", не могло опровергнуть факта, что точнехонько в то же самое время тратящая массу средств на празднование побед Франция очутилась на краю экономического банкротства. А кто его чувствовал более всего болезненно? Семьи крестьян, рабочих и ремесленников, то есть семьи храбрых, но постоянно отсутствующих дома французских парней.
Не на последнем месте были и другие обстоятельства из разряда, скорее, интимных, поскольку соломенные многие годы жены и невесты призывников испытывали страшный голод не одного только хлеба, и от этой нужды им в головы приходили всяческие глупые мысли. И солдату постепенно все это перестало нравиться. "Бога войны" он все так же обожал, но войну любить перестал.
Первым это заметил один из честнейших офицеров Великой Армии, генерал Мутон, в канун… Аустерлица. Когда собравшиеся вокруг Наполеона штабные начали кадить перед ним ладаном, расписывая энтузиазм армии, радостные восклицания и т. д. (один из наиболее усердных даже заверял, что "армия с радостью пойдет маршем даже в Китай"). Мутон на все это сухо заявил так: