Наибольшее же ожесточение против "отвратительной измены в Тильзите" царило в окружении матери Александра, вдовствующей царицы Марии Федоровны. Ее резиденция в Павловске сделалась мегафоном проклятий и точкой кипения, носящего признаки самого настоящего бунта. Там с ужасом говорили, что никогда еще в своей истории Россия Матушка, прекрасная православная Россия Петра Великого и Екатерины, не была столь унижена. А почему? А потому что царь «пал к ногам победителя и побратался с ним»! Секретные приказы из Павловска совершили то чудо, что в российский епископат не добралась отмена знаменитого указа Священного Синода, и на царского "брата" из-под церковных икон продолжали сыпаться эпитеты типа "разрушитель миропорядка", "отщепенец", "антихрист" и "защитник магометан и евреев".
И защитников у Александра в это время было не много. В их число входила его супруга, Елизавета Алексеевна, молодая, красивая мечтательница, всегда скромно одетая, с ниспадающими на плечи локонами светло-пепельных волос, с вечной меланхолией в заплаканных, лазурных глазах; странная, опечаленная владычица, совершенно не похожая на сиделиц на троне, всю жизнь вслушивающаяся в "хрустальную песнь тоски по счастью", раздираемая между чувством и уважением к мужу-автократу и любовью к Адаму Чарторыйскому, в объятия которого Александр грубо толкнул ее вскоре после брака, чтобы иметь свободные руки, которыми бы он мог лапать женщин из собственного гарема. Как будто не зная, что в эти сложные мгновения супруг черпает утешение в объятиях поэтессы ночи — Нарышкиной, Елизавета написала своей матери, маркграфине баденской, письмо, которое стоит процитировать, поскольку оно замечательно передает настроения, царившие в Петербурге, Павловске и по всей России поздним летом 1807 года:
"Под влиянием безграничной любви, которая склоняла ее, чтобы при каждом удобном случае льстить общественному мнению, а так же ради внешнего одобрения — императрица Мария первая подает пример недовольства и громко выступает против политики собственного сына; старается унизить всех тех, кто были наиболее активно трудился в завершении войны, как, например, князя Лобанова, имя которого повторяют даже газеты. Императрица, в конце концов, как мать, которая должна была защищать своего сына, становится как бы во главе некоей фронды; все недовольные группируются вокруг нее и возносят ее личность до небес. Ее двор никогда не был столь многочисленным, как в том году, никогда она не привлекала столько людей в Павловск. У меня нет слов, чтобы выразить, до какой степени меня это возмущает. Разве в такой момент, как настоящий, прекрасно зная, насколько все резко настроены против императора, ей можно выделять и льстить тем, кто громче всего возмущается? Мне кажется, будто бы этого доброго императора, и уж наверняка наилучшего из всей семьи, предают и выставляют на удары судьбы свои же ближайшие люди. Чем сильнее его положение становится неприятным, тем сильнее делается мне больно, и до такой степени, что, возможно, я даже могла бы быть несправедлива к тем, которые его не щадят…".
Один Господь знает, за что она платила этому "доброму императору" такой привязанностью, он наверняка не требовал ее — ему это было просто безразлично. Ему — одинокому актеру на сцене глухих помещений Зимнего дворца, с повернутой к нему спинами и брюзжащей публикой — нужно было еще раз купить эту публику для себя. И не потому, что он эту публику любил от всего сердца — в глубине сердца он ее презирал, как Наполеон; оба они вычитали в письмах Фридриха Великого: "Публика — это зверь, который видит все, слышит все и разглашает все, что видел и слышал. Наблюдающие за монархом дворяне ежедневно делают наблюдения, так что монархи более других людей выставлены на оговор, они словно звезды, на которые целая куча астрономов направляет свои подзорные трубы". Он презирал ее, поскольку, офранцуженный бабкой, образованный Лагарпом на французской литературе, он читал и изданные в 1803 году "Pensées, maximes et anecdotes" (Мысли, максимы и анекдоты — фр.) Николя Шамфора, а в них: "Публика, публика, это сколько же нужно глупцов, чтобы сотворить публику!". Но он желал купить этих глупцов, поскольку в атмосфере всеобщего неодобрения он не мог играть в покер с "братом" так, как следовало.
И вся штука заключалась в том, что он не мог этого сделать. Ну да, Александр ненавидел Наполеона так же, как и они. Ненавидел его всегда, а после Тильзита — в особенности, поскольку там корсиканец оказал ему милость — побежденного он вновь одарил величием, хотя мог и растоптать. Австрийский поэт, писатель и журналист, Карл Краус, изложил в письменном виде то, что мудрецы знали еще с древности: "Скорее уж, кто-нибудь простит тебе подлость, допущенную против тебя, чем полученное от тебя добро". Не он, впрочем, первым это сформулировал, максима эта была известна еще во времена Александра, здесь вновь мы можем обратиться к Шамфору: "Бог приказал прощать оскорбления, но не заставил прощать сделанного тебе добра".