Михаил IV во всем полагался на Орфанотрофа. Сам он был очень суеверен, а увлечение царя монахами-аскетами доходило до смешного: бывавших во дворце таких назореев император упрашивал ночевать на своей постели, а сам ложился на низкое ложе, положив под голову камень. «Спасаясь», он лично ухаживал за больными, от сожительства с женой уклонялся, объявляя это грехом. Для столичных проституток василевс выстроил специальный монастырь «очищения». Несмотря на такое благочестие, столичная молва упорно обвиняла его в пристрастии к колдовству.
Император с детства страдал эпилепсией, и с каждым годом приступы ее делались все чаще и сильнее. «Поэтому он почти не устраивал выходов и неохотно появлялся на людях, а если имел намерение принимать послов или исполнять иные из императорских обязанностей, то те, кому поручено было следить и наблюдать за ним, с двух сторон навешивали пурпурные ткани и, едва лишь замечали, как он закатывает глаза, начинает трясти головой или иные признаки болезни, сразу же удаляли всех присутствующих, затягивали занавес и принимались хлопотать вокруг лежащего, как в спальне. Он легко был подвержен приступам, но еще легче от них оправлялся, при этом недуг проходил бесследно и к нему возвращался непомраченный рассудок. Шел ли он пешком, ехал ли на коне, его окружала стража, и если начинался припадок, эти люди плотной стеной окружали его и приходили на помощь… В перерывах между приступами… царь неутомимо пекся о государстве и не только обеспечивал благоденствие городам внутри наших границ, но и отражал натиск соседних народов — иногда посольствами, иногда дарами, а то и ежегодными военными экспедициями» (Пселл, [53, с. 39, 40]). Позже к эпилепсии добавилась водянка, и к концу царствования Пафлагону все тяжелее и тяжелее было управлять государством, внешнеполитическое положение которого ухудшалось с начала 1040-х гг. день ото дня.
Вспыльчивый Маниак не поладил с друнгарием флота Стефаном Калафатом (зятем царя), избил его, и обиженный друнгарий послал в столицу донос на катепана. Георгий был смещен, а Калафат быстро потерял остров. Лишь в осажденной Мессине до 1042 г. держался гарнизон протоспафария Катакалона Кекавмена.
Норманны захватили южноиталийский город Мельфи, сделав его своей основной базой. В марте 1041 г. новый катепан Михаил Докиан был разгромлен ими в первый раз, летом-вторично, а в сентябре не только в третий раз проиграл сражение «варварам», но и сам попал в плен.
Летом 1040 г., протестуя против невыносимых налогов, возмутились жители Белграда. Мятеж возглавил болгарин Петр Делян. Многие знатные его соотечественники, тяготившиеся ромейским владычеством, присоединились к нему, вскоре бунт перекинулся на Диррахий. В 1041 г. имперские войска понесли от восставших поражение при Фивах. Умиравший от водянки Пафлагон явил пример собственного мужества, собрал войска и повел их против мятежников. Готовя поход, царь позаботился обо всем — транспорте, продовольствии, снаряжении и прочем, что поразило современников, так как военному делу Михаил IV был вовсе не обучен. Делян в конце 1041 г. был ослеплен в результате внутренних распрей среди восставших, а с их армией Пафлагон блестяще справился и по возвращении из похода отпраздновал триумф. «И вот он торжественно въезжает в столицу, а весь народ высыпает ему навстречу. Видел его и я; он трясся на коне, как покойник на катафалке, а его пальцы, державшие поводья, были как у гиганта — толщиной и величиной в руку (до такой степени воспалилось у него нутро), лицом же он вовсе не походил на себя прежнего. Таким образом он… показал ромеям, что воля может поднять и мертвых, а рвение к прекрасным делам — одолеть телесную немощь» (Пселл, [53, с. 50]).
Незадолго до кончины (10 декабря 1041 г.) Михаил IV Пафлагон принял схиму.
Михаил V Калафат
Михаил V был племянником Михаила IV и Иоанна Орфанотрофа — сыном их сестры и некоего Стефана по кличке «Калафат» — «конопатчик». «Его отец, — писал Михаил Пселл, — происходил из самой захудалой деревни в какой-то глуши, не сеял и ничего не выращивал, ибо не было у него и кусочка земли, не ходил за стадами, не пас овец, не разводил животных и не имел, видимо, никаких средств к жизни… Придя к морю [морская карьера Стефана привела его на пост друнгария флота. — С.Д.], он сделался в корабельном деле очень значительным — леса не рубил, бревен не обтесывал, не прилаживал и не сколачивал, но после того, как это делали другие, тщательно обмазывал судно смолой, и ни один корабль не спущен был на воду, пока он не подал к тому знак своим искусством.
Видел его и я, но в другом положении, уже баловнем судьбы. Театральное убранство, конь, платье и все прочее нисколько ему не шло и не соответствовало. Как вообразивший себя Гераклом пигмей ни старается уподобиться герою, как ни заворачивается в львиную шкуру и не пыхтит над палицей, все равно его можно легко распознать по виду…» [53, с. 43] Может быть, автор столь убийственной характеристики немного и преувеличил, но все-таки портрет отца Михаила дает неплохое представление о том, какие люди получали доступ к самым верхним эшелонам власти в Византии XI столетия — увы, участь всех империй времен смуты.