— Думаешь?
— Конечно. И вот возникла у меня мысль, — произнесла Корсакова, но ей пришлось прерваться на поцелуй.
— Мысль, — подсказал я, спустя пару минут.
— А?
— Мысль у тебя возникла.
— Да… — рассеянно произнесла Василиса. — Точно…
Черт, кажется, я вывел из строя самого ценного сотрудника.
— Так вот, о чем это я? — спохватилась Корсакова.
— О Лобачевском и его ясельках.
— Да! — оживилась Василиса. — Давай скажем, что мы можем принимать по стажерской программе, ну не знаю, 1 % от общего количества уже имеющихся сотрудников компании. И при условии, что, если они успешно пройдут стажерскую программу, мы берем их на работу себе.
— Я вообще против разводить тут детский сад, — покачал я головой в ответ.
— А рано или поздно, но все равно придется, — вздохнула Василиса. — Если Строгановы продолжат пылесосить рынок, то свободных людей внятной квалификации просто не останется. А мы, наверное, будем расти… И штат наш будет расти еще быстрее.
— Ладно, составь просто абстрактный общий ответ-отказ, — попросил я девушку. — И, кстати…
Я переключил окно в компьютере, показывая ей разворот утренней газеты на одном из сайтов. Один из скромных заголовков с печалью уведомлял, что компания Сергея Строгонова, собиравшаяся выпустить главный конкурент «В Курсе», скоропостижно покидает нашу гостеприимную столицу.
Быстро же он сломался. Или папенька помог?
Глава 18
Мой сладкий сон был нарушен переливчатым, но настойчивым звоном видеодомофона. Были выходные, и мне вдруг захотелось переночевать в своей квартире. Общага, будь она хоть трижды аристократическая, все равно оставалась общагой. Там обязательно кто-то бухает, тискает девок или просто куролесит. Так что на выходные я сбежал к себе и планировал спать до победного, выходные же.
И вот домофон.
И пока я шел к нему, с некоторой тоской вспомнил свою первую хрущевку, где от дивана до дверного глазка можно было дойти в два шага. Домофон тренькал, вызывая во мне непреодолимое раздражение. Если там пьяный Тугарин, который не дополз до общаги, трезветь будет на коврике при входе.
Но за дверью оказался не татарский княжич, а представительного вида курьер с нашивками императорского дома на всех полагающихся местах.
— Александр Владимирович? — строго спросил меня мужчина, которого я встречал босой и в одних брюках.
— Да, — сухо ответил я, не испытывая ровным счетом никакого трепета перед напыщенным гонцом.
— Вам письмо из императорской канцелярии, — уведомил меня курьер, всем видом демонстрируя, что он мой внешний вид не одобряет. — Распишитесь, пожалуйста.
Пакет? Из канцелярии? Ой что-то мне это не нравится…
Я расписался поручении, забрал конверт и, вежливо, но не очень искренне поблагодарив курьера, закрыл дверь и отправился на кухню.
Там письмо из плотной белой бумаги с вензелями, восковой печатью с гербовым оттиском и моим именем, написанным от руки красивым почерком с завитушками, было брошено на стол и забыто до тех пор, пока я тыкал в кофемашину, умывался и приводил себя в порядок.
Если бы было что-то срочное — телефон бы уже разорвался от входящих звонков и сообщений, а так… Небось какая-нибудь очередная наградная фигулина.
Щедро разбавив свежесваренный кофе сливками, я сломал печать и выудил из конверта приглашение. Тем же почерком, что и на внешней стороне, оно зазывало меня на большой императорский прием. Ну точно наградная фигулина…
Это будет первый прием Его Величества после попытки мятежа. Наверняка там будут раздавать плюшки, озвучивать новые назначения и всячески поощрять лояльных поданных. Однако мое утро было окончательно испорчено одним словом, приписанным другим почерком, на обороте приглашения.
«Добегался.».
Лекция была довольно скучная, но только по той причине, что Анастасия уже самостоятельно изучала этот материал. Так что боярышня без каких-либо угрызений совести рисовала загогулины в тетрадке, погруженная в свои мысли.
А мысли ее были далеко-далеко от аудитории и университета. Произошедшее в Охотном ряду тяжело сказалось на душевном спокойствии девушки, и Анастасия раз за разом прокручивала в голове те ужасные, пугающие события.
Взбесившиеся люди, пытавшиеся убить ее, пытавшиеся умереть за нее, раненные, которым она не могла помочь, и цесаревич с таким тяжелым, пронзительным взглядом, что боярышне было страшно на него смотреть.