-Не дам! – твердо пообещал Ковригин.
-Пойду все Эриху Михайловичу расскажу! Он этого Царапкина не выносит!
Так ничего не понявший Григорий задумчиво посмотрел вслед убегающей Светлане и снова вернулся к своим проблемам. Сунув руку в карман, он достал маленький серебристый ключ от сейфа отца и буквально заставил себя открыть его. Внутри сейфа лежали два одинаковых конверта, один с надписью – сыну, другой с пометкой - Григорию К.
Григорий сразу вспомнил, что отец обычно не называл его полным именем, только, когда был крайне недоволен его учебой или поведением, а еще, после смерти матери, когда заставлял его выйти из своей комнаты и начать жить снова.
Руки Григория сами потянулись к первому конверту и быстро разорвали его. Обычный лист бумаги был заполнен острым, размашистым почерком Ковригина - старшего:
Сын! Гришенька, родной мой!
Я люблю тебя больше всего на свете! Поверь, я боролся изо всех сил, чтобы не оставить тебя, но смерти не избежать. Прости нас с мамой, что ушли, но мы всегда с тобой.
Сын мой, ты моя жизнь! А я хочу жить вечно и счастливо, помни об этом! Я верю, ты встретишь свою женщину, и у меня будут внуки и правнуки. Не плачь мой взрослый сын, я с тобой, я всегда буду с тобой.
Я не писал завещания – ты мой единственный наследник, только прошу не забудь твою Леди Изо, ты же понял, кем она была для меня.
И еще – я не хочу заставлять тебя открывать второй конверт, можешь просто порвать его. Но, если ты решишь открыть, то знай, я пойму любое твое решение.
И напоследок – твоя мама просила меня вырастить тебя самостоятельным человеком, не трястись над тобой и не оберегать излишне, но я всегда волновался за тебя, особенно после ее смерти. Я не знаю, удалось мне это или нет, но и ты сам не знаешь! Может, попробуешь?
Сынок, прощай. Живи, живи долго и счастливо! Твой отец.
Глухо воя, Григорий рухнул в кресло - боль снова затопила мир, и московский дождь догнал его в Кулешах. Ничего не будет больше и ничего не надо! Григорий умер. Или хотел умереть?
Глава 6. Кто ты?
Когда ночь опускается на землю, люди вспоминают, насколько они слабы и беззащитны, самонадеянны и глупы. Да, мы захватили эту планету, отняв у всех других представителей земного мира, мы ломаем ее под себя беспощадно и безвозвратно. Земля уже обречена быть или не быть только вместе с людьми, мы ее главное богатство и проклятие! Но ночь – не наше время, пусть мы освещаем ее искусственным светом и заполняем нашими пустыми развлечениями, и даже, страшно сказать, культурным отдыхом. Мы делаем все, чтобы только избежать необходимости отвечать на эти вечные, мучащие нас вопросы – кто мы? что нам всем надо? почему я? и тысячи, тысячи других. Господи! Помоги нам смириться с собой и дай силы стать лучше!
Но Григорий не мог просить, ведь все уже произошло и ничего не изменишь - отец там, а он здесь, почему? Но и слез больше не было, была только боль огромная и тупая, болело все тело - от кончиков пальцев ног до волос на голове, болела душа, непрерывно, остро и нескончаемо! Григорий не помнил ничего, что случилось с ним днем девятого июня после того, как он прочитал письмо отца. Не помнил скандала с мэром, который примчался к дверям его кабинета пожаловаться на хамские издевательства кулешовцев – впервые в своей сознательной, взрослой жизни Григорий избил другого сознательного, взрослого человека, правда, неприятного многим, да еще и отматерил его от души. Не помнил он, как кричал Лайбе и Ригу о том, что ему ничего не надо, пусть все идет на Крым. Не помнил, как Мирон Сергеевич утащил его домой, как Изольда Львовна уговаривала его успокоиться и лечь спать. Он не помнил даже, как ускользнул от надоедливой опеки и оказался на ночных улицах этого ужасного города, чей завод-монстр сожрал его отца!
Все было враждебно ему в Кулешах, за каждым углом таились кровавые убийцы, ненавистные горожане проскальзывали мимо него подобно бесплотным теням, зловещие звуки терзали ужасом его израненную душу. Он здесь чужой! Как же больно дышать этим отравленным воздухом! Отчаявшись отыскать спасительное убежище, Григорий уже готов был рухнуть посреди той отвратительной, пыльной улицы с безумным названием Трубапром, по которой он брел уже из последних сил, прямо напротив трехэтажки с номером тринадцать, настолько косо прибитым, что бедняге казалось, сам черт криво подмигивает ему свою дюжину раз. Но спасение было уже близко!