Максим был счастлив – свобода, каникулы, ватага поселковских друзей и Римка. Последнее лето детства и первая робкая любовь, а дальше взрослая жизнь, и все в ней будет как у всех – честно и правильно. Ну его, этого пыльного старика со странными горячими глазами! Но интересно, за что его посадили? И почему отпустили? Выходит, он не виноват! Так не бывает!
-Зачем ваш друг приезжал? И кричал, что не виноват? А кто виноват? В чем?
-Сразу и не скажешь. Хотя, я виноват, я и только я!
-Почему тогда вас выпустили?
-Потому, что я никому не нужен и не важен.
-Как это?
-Очень просто. Все, что произошло со мной – это мой выбор! А они просто промолчали, но сейчас им немного стыдно и хочется оправдаться. Только не перед кем оправдываться, я не вернусь.
-Не понимаю. В чем же вы виноваты? Я пытался спрашивать у мамы, за что вас посадили; но она только сказала, вы хороший и честный, и за свои грехи сполна заплатили. За что вы платили?
-За гордыню, за то, что богом решил стать, а богом быть трудно. Возродишься – только после распятия! Я не смог.
-О чем вы?! Вы же коммунист, вы за людей страдали!
-С чего ты взял? Это я других страдать заставлял. А вправе ли я был?
Демьян Кузмич умоляюще смотрел на Максима, будто ждал от него этого самого важного в своей жизни ответа. Вот так и зародилась странная дружба из непонятного ночного разговора двух очень разных людей, почувствовавших симпатию и равность друг другу.
Особенностью этой дружбы была какая-то пугливая деликатность – они словно боялись обидеть друг друга, обидеть назойливостью, категоричностью и смешной заботливостью. Никто никого не убеждал, не воспитывал, не настаивал; они даже спорили всегда без обид и крика, но самые драгоценные качества любого общения, доверие и понимание, буквально плескались через край.
Сейчас сложно сказать, что чувствовал тогда Демьян Кузмич. Думаю, много чего – и обиду, и боль, и бессмыслицу любого деяния, а еще – свободу и смирение. Особенно, когда они забирались на огромный волчий камень над Истринкой, чьи могучие спокойные потоки воды непрерывно уносили с собой все ошибки и подлости любого человека, не требуя за это мольбы и извинений.
А Максим взрослел не по дням, а по часам – его худое, обтянутое загорелой черной кожей тело наливалось скрытой силой и глубинным смыслом. Даже первая юношеская любовь Максима, одноклассница Римка, вовсю забавно задирающая нос на глупенькие мальчишеские симпатии, густо покраснела однажды, встретив на очередном их свидании не пятнадцатилетнего неловкого подростка, а почти взрослого мужчину, молчаливо и внимательно рассматривающего ее. Любовь и дружба – роскошное пиршество Максимкиного лета 1956 года.
-Не понимаю, ты же хотел, как лучше для всех! Почему ты себя винишь? И когда это ты выбрал тюрьму? Ну, если ты все сам для себя выбирал, как говоришь…
-А ты подумай! Нельзя все решать и выбирать за других. Ты же не бог!
-Ладно! Тогда ответь – выдержали бы мы войну без революции, колхозов и других твоих лишений человека его свободы? Зачем мертвецам свобода? А мы строим коммунизм, где всем будет хорошо!
-Будет, Максим, еще только будет. А что сейчас? И потом, того, что уже произошло изменить невозможно. Но ты опять хочешь быть богом!
-И что? Свобода сделает всех умными и добрыми? Не будет войн, голода, не будет предателей, как твои друзья? Я помню, мать рассказывала, как она с голодухи устроилась в войну работать в заводскую столовую. Там поварихи воровали продукты на кухне, но вынести не могли из-за охраны; так они варенное совали прямо в форточку на улицу своим детям. Дрались между собой за эту форточку!
-Материнский инстинкт, род должен выжить. Ты привел плохой пример.
-Так они от пуза пихали своим детям, а чужих не замечали! Как они расплачивались за уроки французского с Франсиной Яковлевной, каждую крошечку пересчитают и укорят. А она с Тайкой из Ленинграда эвакуирована были, Тайка всю весну пролежала и в школу не ходила - сил встать не было! Милицейские тогда сказали поварихам, что они или в цех идут, или в тюрьму. И таким, что ли, свободу дать? Рыло не треснет?!