Мы проехали километров пять по направлению к трассе, и я уже начал надеяться, что пожарные ошиблись, и путь свободен.
Но потом дорога свернула направо, и даже через лобовое стекло на меня пахну́ло жаром.
Лес по обе стороны дороги не просто горел — он ревел, извергая столбы огня и чёрного дыма. Воздух превратился в раскалённое, дрожащее марево. Видимость упала до пары метров. Сквозь густую завесу дыма едва угадывалась дорога, превратившаяся в чёрную пузырящуюся реку огня. Все цвета исчезли — мир стал огненно-чёрным. Глаз видел только два оттенка: слепящее, яростное пламя и непроглядную черноту теней.
Но выбора не было.
— Заходим в зону, — сообщил Воронов по рации кому-то.
Рация прохрипела в ответ что-то неразборчивое, и связь пропала, сменившись треском эфира.
Я поднял щиты на некотором отдалении от машины. И Катя, не сбавляя скорости, направила пикап прямо в это адское пекло.
Глава 8
Пять минут тишины
Майор Орлов стоял посреди дороги, заложив руки за спину. В одной он сжимал помятую металлическую кружку с давно остывшим кофе. Всего в паре сотен метров от него отсыпанная асфальтовой крошкой грунтовка исчезала в ревущей, дрожащей стене огня, которая с каждой минутой становилась всё выше и яростнее. За его спиной тихо тарахтели двигатели — его люди, его техника, его ответственность.
Приказ о передислокации под Златоуст пришёл полчаса назад, но майор не мог уехать. Там, в этом пекле, оставалась группа капитана Воронова, два десятка гражданских, дети и этот странный, нагловатый граф, который вызвался помочь, добавив всем головной боли. Мало Воронову деревенских, так теперь ещё и графа вытаскивать.
К нему в который уже раз подошёл целитель из машины скорой помощи. Его ровесник, такой же седой. Давний знакомый, не раз уже доводилось вместе работать.
— Майор, прошло пять минут. Пять с половиной уже, — целитель заговорил тихим, бесцветным голосом. — Ты же сам говорил. У них закончилась пена. Мы должны уходить. Чудес не бывает.
Орлов не отрывал взгляда от огня. Он видел, как ветер швыряет в небо целые снопы искр, как верхушки сосен вспыхивают, словно гигантские спички.
— Воронов выйдет, — прикрыв глаза, также негромко ответил он, обращаясь то ли к целителю, то ли к самому себе. — Он упрямый.
— Он сгорит! — сплюнул целитель. — И мы вместе с ним, если не уйдем сейчас!
— Ещё минуту, — отрезал майор. — Он мог заранее сообщить, на подходах к зоне горения.
Он посмотрел на часы. Секундная стрелка ползла по циферблату с издевательской медлительностью. В эфире — мертвая, гнетущая тишина, пробиваемая лишь треском помех.
Целитель, поразмыслив, кивнул. Ему тоже не хотелось верить в гибель парней.
Внезапно рация на поясе майора хрипло взвизгнула и замолкла.
А секунду спустя из огненного коридора вырвался мощный протуберанец, лизнув дорогу.
ㅤ
ㅤ
Мир сужается до дороги, едва видимой через лобовое стекло, которое на глазах покрывается тончайшей, как иней, паутиной трещин. Рёв огня снаружи больше не звук — это вибрация, которая проникает сквозь металл и кости, давит на грудную клетку, заставляет дрожать внутренности. Всё, что происходит в салоне, тонет в этой оглушающей, вязкой вате. Я слышу, как Катя что-то кричит, но не могу разобрать слова.
Я сосредоточен на щитах. Телекинез в таких условиях — это не изящное искусство, а отчаянная попытка жонглировать дюжиной яиц. Я отшвыриваю обугленные ветки размером с мою ногу, которые сыплются на дорогу. Сбиваю языки пламени, которые, как живые, тянутся к нам от придорожных деревьев, норовя облизать машину. Я держу вокруг пикапа «пузырь» относительно спокойного пространства, но каждый такой телекинетический толчок отзывается раскаленными гвоздями, вбиваемыми в виски.
Всё вокруг — два цвета. Нестерпимо-яркий, слепящий оранжевый, от которого болят глаза, заставляя их слезиться. И абсолютная, вязкая чернота теней, в которой тонет всё, лишая способности оценить расстояние. Я заставляю себя не закрывать глаза, хотя инстинкт орёт об обратном. Выживем — целители что-нибудь придумают. Мёртвым зрение не нужно.
Всепоглощающий жар ломится в салон, стремясь сжечь непокорную консервную банку. Пластиковая «торпеда», укрытая дедовым полотенцем, коробится, плывёт как свечной воск, наполняя и без того непригодный для дыхания воздух едкой, тошнотворной вонью горелой химии. Пот ручьями стекает по лицу, смешиваясь с копотью, щиплет глаза. Кажется, что дышишь не воздухом, а раскаленными углями прямо из адской жаровни.